иво, пока не начинали слезиться глаза, смотрел за реку.
«Неужели всё это не кажется мне?! Неужели всё это существует в яви? – думал Михаил. – И я могу спуститься к пристанькам, отчалить лодку и уйти навстречу закату, который уже не закат, а восход. Как мало надо человеку, чтобы ощутить в своём сердце счастье».
А разве белая ночь, Авлакан, алый, а теперь уже багровый, закат, спящее Буньское и тот дом у пристаней, отсюда его и не разглядишь, и та девочка… девочка, которая всё ещё живёт в сердце, – разве этого мало?
Михаил присел подле сосен, стараясь разглядеть что-либо живое за рекой, в лугах, заросших кустарником и мелколесьем, где холодно отсвечивали блюдца озёр, и этот холод, казалось, подбирался сюда, на Камешок, и волновал и трогал лёгким ознобом тело. Луга были пусты и мертвы.
Белый туман медленно поднялся над рекою, сначала недвижимо повисел над водою, полнясь и возрастая, потом вдруг разом сдвинулся и поволокся по течению.
Сереньким полусветом наполнилась ночь, но улица, дома, деревья стали яснее и отчётливее.
Михаил смотрел туда, куда плыл туман, густо клубясь на плёсах и словно бы стаивая на Ярмангских шиверах. И дальше смотрел Михаил, за окатистые вершины Ярманги, где едва угадывалась седловина хребтика Каняк, и ещё дальше, силясь представить весь путь, который предстояло пройти ему этой белой ночью, утром и наступающим днём.
Только нынче прилетел Михаил в Буньское. Возвращаясь из Монголии, он неожиданно для себя отметил остановку в Иркутске, купил билет на север и уже через четыре с половиной часа был на Авлакане. Его не забыли, его помнили тут, потому что он всегда охотно откликался на редкие письма бывших друзей, встречал их в Москве, устраивал в гостиницы, а нет – тащил к себе домой, принимал всегда хлебосольно и от души.
В Буньском ему были рады, и он был рад такому случайному и такому неожиданному для него самого и для других приезду. Ничто, казалось, не изменилось в этом краю, но самое главное: все были на месте, и все были живы, только стали чуточку постарше, чем и разнились от тех, прежних. Но эта разница, кинувшаяся в глаза при встрече, как-то сразу же стёрлась, и он воспринимал своих друзей совсем так же, как в том, теперь уже очень далёком времени.
А вечером за ужином Ручьёв, словно бы невзначай, обронил фразу, от которой совсем уж неожиданно сжалось сердце, заныло в какой-то сладкой тоске, и он, стараясь не выказать волнения, разлил по стаканам водку и предложил выпить за память: «За добрую память обо всём добром и светлом!»
Его поддержали, шумно чокнулись и выпили. А Ручьёв, по своему обыкновению чуть боднув головой, вторично чокнулся с Михаилом, сказав привычное:
– Быть добру!
Спустя полчаса Михаил, близко наклонившись к Ручьёву и помня обронённую им фразу, спросил:
– А что, Иван Иванович, Асаткан снова работает в Тэтэре?
– Нет. – Ручьёв чуть дольше обыкновенного поглядел в глаза Михаилу. – Нет, она и не возвращалась в Тэтэре. Она тогда ушла из района. Ты же знаешь…
Как же не знать об этом, когда Асаткан так неожиданно покинула дом. Нет, не уехала – покинула, ушла в тайгу, откочевала, как это делали её пращуры. И тайга приняла её, упрятала, скрыла.
– Вернулась, однако, уже как года три. Работает в промхозе, в оленеводстве. У неё большое стадо, с ним и кочует. Тоже и охотничает. И соболька добывает, и белку. Иногда видимся. О своей прежней работе и слушать не хочет. «Мне, Иван Иванович, среди людей одиноко». Видал, как понимает! – Ручьёв говорил всё это тихонько, чуть улыбаясь. И от этой улыбки на душе Михаила становилось тревожно и нехорошо.
– Одна живёт? – неожиданно для себя спросил он.
– Почему одна? – Ручьёв поддел вилкой и потянул в рот целиком солёный груздь, смачно разжевал его и ещё с полным ртом продолжал: – Дети у неё. Двое. Мальчик лет десяти да девочка, однако, лет восьми. Вроде как бы и муж есть. И такая это, брат, запятая, что никак в строку не идёт. Какой он для неё муж! Пьянь подкопытная. Бич, одно слово. Отрыгнула его экспедиция, выкинула. А она его подобрала, в тайгу увела и живёт с ним. Глохлов пьянь эту выселить собирался, да из-за неё и оставил.
– Ты о ком, Иван Иванович?.. Об Аркашке? Да-да, затих парень-то, навроде перевоспитала его Ася.
– Перевоспитала… Поди, вырвется из тайги-то, с глаз уйдёт и за старое… Она подобрала, а он прилип пока. Вот и живёт у чужого костра. Ты сколько у нас не был, Михаил Иванович? – Ручьёв снова боднул головой.
– Десять лет…
– Десять лет! Ой ли! Ну и времечко катит. А кажись, вчера. Ну и ну! Спасибо, что не забываешь. Твоими стараньями куда как легче охотнику в тайге стало. Охотник добро помнит. О твоей записке в правительстве знают. Что над новыми нормами ты работал – знают. Что на мировом рынке соболишку нашего поднимаешь – знают. – Ручьёв, весело играя глазами, загибал
