же увидали и самого виновника: он, не торопясь, пробирался к гумнам…
– А, черт!.. Поворачивай назад!.. – крикнул Пушкин. – Не везет, так уж не везет… Ворочай!..
Тройка повернула обратно.
– Ну, и слава богу, – узнав, в чем дело, проговорила няня. – Раздевайся, а я тебе сичас кофейку свеженького погорячее подам…
Оля сразу ожила: ей все казалось, что это от нее убегает так молодой барин… И тихонько, про себя, все благодарила Владычицу, что она, послав вовремя зайца, помогла ей в ее и без того непереносном горе…
Пушкин рвал и метал. Он забросил всякую работу и жадно ловил слухи, которые летели снежными полями из Петербурга. Потом вернулись из Питера мужики, возившие туда дрова, и привезли уже вполне определенную весть: был бунт, была стражения, государь анпиратор победил врагов отечества, и теперь все тюрьмы, сказывают, битком набиты бунтовавшими господишками. Потом приползла весть о бунте войск на юге, который был подавлен с такою же легкостью, как и в Петербурге. Говорили, что по пути следования тела Александра народ везде волнуется и генералишкам не доверяет, и сказывают, в Туле мастеровые требовали даже вскрытия гроба. А потом на дороге, в Белеве, умерла вдруг возвращавшаяся в Петербург императрица Елизавета Алексеевна – так же одиноко, как и жила всю жизнь. И еще тревожнее стало в народе: «Нечисто дело в царской семье… Быть беде!..»
Пушкин все сжимал кулаки и метал глазами молнии: и на озверевшего Николая, который хватал в Петербурге и по всей России людей, запирал их в крепости, мучил на допросах, и на этот проклятый народ. Ведь местами он выпрягал лошадей траурной колесницы и вез на себе прах умершего царя!.. О, презренные рабы!.. Но когда раз, ночью, он представил себе, что его у Рылеева арестовали, он попал бы в самую кашу, если бы не зайцы, и он сидел бы теперь, как все они, в каменном мешке, в цепях, без этой воли, без милых женщин, без своих стихов, его вдруг охватил страх… Нет!.. он все же у себя в Михайловском, он жив, и перед ним бездна всяких возможностей…
Одновременно ему было нестерпимо стыдно, что он здесь, а не с друзьями: ведь там его Пущин, там Кюхля, там целый ряд других милых людей!.. И, чтобы закрепить за собой все те блага, которыми он тут пользовался и которые так мало прежде ценил, он, краснея от стыда до того, что на лбу у него проступал пот, отправлял письма то Жуковскому, то Вяземскому, то Дельвигу, в которых успокаивал друзей о своей непричастности к событиям в Петербурге, хотя у многих из арестованных нашли письма и «возмутительные» его стихотворения. Пушкину верилось, что новый царь освободит его. «Может быть, Его Величеству угодно будет переменить мою судьбу… – писал он Жуковскому. – Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости…»
– Ах, какие молодцы зайцы!.. – не раз повторяла довольная Арина Родионовна. – Сидел бы ты в крепости, ежели бы Господь не наслал их на тебя?.. Ты озоруешь и все не в путь что городишь, а он, батюшка, жалеет вот тебя…
И она
