самого Борхеса? Или смысл этот только ностальгически индексировался (проявлялся) аргентинским писателем как нечто утрачиваемое (нечто окончательно утраченное) современной литературой, устремленной к кошмару механизированной комбинаторики «универсальной библиотеки», разрастающейся на том месте, где осуществляла себя «универсальная словесность». На мой взгляд, этический потенциал у Борхеса осуществляется, и осуществляется во многом – если не в первую очередь – в связи с присутствием Сервантеса в творчестве Борхеса.
80
Заметим, что здесь же проявляется и двойственность понимания «этического»: существенная и сущностная, глубинная, эмоционально насыщенная истинная потаенная этика исподволь противополагается симулятивной, конвенциональной этике – принятому «этикету», правилам чтения.
81
Ср.: «Сервантес не был стилистом (по крайней мере, в нынешнем, слухоусладительном, смысле слова). Судьбы Дон Кихота и Санчо слишком занимали автора, чтобы он позволил себе роскошь заслушиваться собственным голосом» (ХЛБ: I, 64); «…Вот что говорит наш Груссак: “Называя вещи своими именами, признаем, что добрая половина романа небрежна и слаба по форме, и это с лихвой оправдывает упрек в “бедности языка”, брошенный Сервантесу его противниками. Я имею в виду не только и не столько словесные несуразицы, скучные повторы, неудачные каламбуры, удручающие риторические пассажи, но прежде всего общую вялость этой прозы, пригодной исключительно для чтения после обеда”… Но именно эта проза после обеда, для разговора, а не для декламации и нужна Сервантесу, и никакая другая [Prosa de sobremesa, prosa conversada y no declamada, es la de Cervantes, y otra no le hace falta]. То же, думаю, можно сказать о Достоевском, Монтене или Сэмюэле Батлере» (там же; JLB: 1, 203). «“Дон Кихот” посмертно выиграл все битвы у своих переводчиков и преспокойно выдерживает любое, даже самое посредственное переложение. <…> Даже немецкий, скандинавский или индийский призраки “Дон Кихота” куда живее словесных ухищрений стилиста» (там же, с. 65). Универсальная смысловая открытость, принципиальная незавершимость классического произведения, предназначенного для постоянного – повседневного перечтения и обсуждения, как и сам метод создания классической многосмысленности (опять-таки с обращением к Сервантесу) будут предметом размышлений Борхеса в эссе «Допущение реальности», а проблемой перевода классических смыслов (упоминая Сервантеса) Борхес займется еще в одном эссе «Обсуждения» – «Версиях Гомера».
82
Русский перевод второго эссе звучит так: «По поводу классиков». Первое эссе вышло в журнале «Юг» (Sur, № 85. – Octubre. – 1941. – P. 7–12).
83
«Божественная комедия» и «Дон Кихот» вновь объединяются в 1953 г. в эссе «Мартин Фьерро и критики», как такие книги, которые, по мнению Карлейля, «зашифровали в себе Италию и Испанию». Контекстом здесь, заметим, снова служит карлейлевское же мнение о почти бесконечной России, все еще немой, ибо все еще не проявившей себя в одной единственной книге («Martín Fierro y los críticos» (1953), El «Martín Fierro» (1953). A propósito del concepto de libro canónico nacional: «Carlyle escribió que Italia se cifraba en la Divina Comedia y España en el Quijote y agregó que la casi infinita Rusia era muda, porque aún no se había manifestado en un libro»).
84
Borges J.L. Sobre los clasicos (1941) // Borges J.L. Obra Crítica. V. 1. P. 18. – http://www.librodot.com
