style="font-size:15px;"> Свидетельством тому являются многочисленные заявления, в которых говорится о недопустимости «состояния ни мира, ни войны и необходимости установления мира». Вместе с тем в обиходе используются некоторые перифразы для этих состояний – «отказ от применения силы», «прекращение огня», «перемирие» и т.п.
18
Разумеется, мы несколько схематизировали реальную картину – в языке возможны не только бинарные лексические оппозиции, а также такие многочленные, как: «мужчина – женщина – гермафродит – человек», где предпоследний член совмещает признаки первых двух, а в последнем происходит нейтрализация этих признаков. Кроме того, возможны описательные выражения (типа приведенного «ни мира, ни войны», или же: «ни в городе Иван, ни в селе Селифан»), а также особый риторический прием – оксюморон – «мирная война», «живой труп» и т.д. В некоторых случаях к подобным выражениям приближаются и термины политического лексикона, напоминающие словообразовательные модели Орвелловского «двоемыслия» (doublethink): например, модное в последнее время выражение «peace-enforcing» – его переводом должно служить скорее выражение «военный мир», «мир, достигаемый и поддерживаемый посредством войны», нежели «принуждение к миру». Очевидно, однако, что все эти средства лежат на периферии лексико-семантической и семантико-синтаксической организации языка.
19
Наше видение Карабахского конфликта изложено в [Золян, 2001].
20
В логической семантике дело обстоит «проще» – каждый исследователь волен предложить некий новый формальный язык, что применительно к логике предпочтений и было сделано в: [Bienvenu, Lang, Wilson, 2010]. К сожалению, конструкция предложенного соавторами языка, как нам представляется, не предусматривает какой-либо соотнесенности с естественными языками.
21
В последнем случае термин «природные» не случайно взят в скобки. Определенным (пусть и косвенным) отображением отмеченного выше фундаментального противоречия, присущего мышлению, представляется и разделение на природную (естественную) сферу и сферу социальную (историческую), которое в ряде случаев становится обоснованием соответствующего исследовательского методологического дуализма.
22
В свое время Гегелем отмечалось, что свойственная позитивной науке тенденция низведения всеобщего «в область эмпирической единичности и действительности» обусловливает переход рационального начала науки в случайное, принадлежащее «царству произвола», «царству изменчивости и случайности», где «понятие не имеет силы, а могут иметь силу лишь основания» [подробнее см.: Гегель, 1974, с. 101–102]. Как известно, в современных науках (прежде всего, науках об обществе и человеке) эти тенденции стали фактически доминирующими. «Наука разума» все в большей степени уступает место «науке рассудка». Более того, как известно, «охотнее всего отделяет действительность от идеи рассудок, который принимает грезы своих абстракций за нечто истинное и гордится долженствованием,
