т. Не такой день. Этот просто стал самым серым, самым холодным за всю мою жизнь. С промозглыми улицами, тоскливыми лицами и полным штилем – город баюкал на своих плечах серые тучи, а они грязной ватой навалились на жителей, щекоча затылки людей серыми животами. Этот штиль и серый цвет проникали в тебя, пропитывали тебя, и помню, как я тогда испугалась, по-настоящему, всем сердцем поверив, что теперь так будет всегда. Хотелось выть, тянуло жилы, сводило скулы – теперь так будет всю мою жизнь – серо и безветренно.
Я смотрела в окно – мимо шли хмурые люди, проезжали безликие автомобили, изредка пробегали яркие пятна продрогших дворняг. Дождь вот-вот должен был начаться, но никак не начинался, и от этого нутро сводило от нетерпения – как обещание, которое никак не выполняют. Вот-вот должно было что-то измениться, что-то произойти, но никак не происходило. От этого сводило скулы и хотелось плакать. Даже баннеры и рекламные вывески за окном заразились блеклостью и все, как один, стали серыми – вот – серый красный, вот – серый желтый, вот – серый голубой и такой же фиолетовый.
Мой серый кофе давно закончился, и официантка не торопилась предлагать еще. Опускаю голову и медленно скольжу взглядом по столешнице, со стола мой взгляд сбегает на пол, откуда поднимается по барной стойке в другом конце зала, а затем неторопливо касается тонких, точеных лодыжек. Я думаю: «как же красиво» и поднимаюсь вверх по икре, следуя за изгибами длинных ног – линии её тела текут плавно, словно струящаяся по желобу вода, тени облюбовали её бедра и беззастенчиво прикасались к самому интимному, самому чувственному. Женщину едва прикрывает тонкий, полупрозрачный шарф – он сползает с её круглого плеча, и вот-вот должен открыть взору маленькую, но шикарную в своих изгибах грудь. Я вдохнула и медленно выдохнула, разглядывая ярко выраженную впадину позвоночника. Это женщина действительно талантлива. Неудивительно, что о её выставке так много говорят – телевидение, радио и даже вот – афиша в кафе. Я смотрела на рекламный баннер, который занимал немалую часть дальней стены, разглядывала стилизованные буквы её псевдонима, и думала об одиночестве – каким же несчастным, каким же одиноким человеком нужно быть, чтобы ТАК видеть красоту. Видеть и показывать. И если уж меня так задел обычный рекламный плакат, то как же мне набраться смелости, чтобы посетить саму выставку этой Рут? Мой ответ – никак.
Только теперь чувствую на себе взгляд – отрываю глаза от афиши и смотрю вперед – через два столика от меня сидит парень. В первое мгновение мне стало не по себе – смотрит он так внимательно и пристально, что это похоже на впитывание, а не на взгляд совершенно незнакомого человека. Но, увидев, как я заливаюсь румянцем, он улыбается – еле заметно, уголками губ, без показной скромности. Я хмурюсь – застукала его за подглядыванием, а он даже не смутился. Поэтому смущаюсь я – опускаю глаза и уже по памяти рисую его лицо на светло-бежевой столешнице – узкая, вытянутая форма лица, но в то же время слишком тяжелый, массивный подбородок и тонкие губы, не лишенные некоторого изящества, нос длинноват, хотя узкая правильная форма немного компенсирует его размер, темные брови и ресницы, светло-зеленые глаза – в общем, далеко не красавец, но волосы… волосы привлекают к себе все внимание – шикарный крупный завиток длиной чуть ниже мочки уха глубокого кофейного цвета с тонким отливом серебра в каждом завитке. Они непослушно лезут ему в глаза, закрывая верхнюю половину лица, и он отрепетированным жестом убирает их назад.
Я снова поднимаю глаза – он уткнулся в свои записи и больше не смотрит на меня. А я отмечаю то, что не «сфотографировала» с первого раза – бледно-оливковую кожу – чистую, матовую. Очень худой – каждый угол его тела ощетинивается острыми, ломаными линиями – плечи, локти, сгибы тонких, длинных пальцев. Мешковатый свитер висит на нем, как на вешалке. Движения его такие же резкие, угловатые, нарочито грубые, как и он сам.
Быстрым взмахом руки он закрывает свой блокнот и складывает в бесформенный рюкзак вместе с карандашом. Тянется в задний карман джинсов и достает деньги – смятые, как попало сложенные купюры роятся в его руках, но его беспорядок не смущает – он быстро выхватывает три купюры и кидает их на стол. Именно кидает, а затем поднимается и напяливает на себя легкую ветровку, накидывает капюшон на голову, лямку рюкзака – на плечо. Быстрые шаги худых ног, и он пересекает зал, останавливаясь у барной стойки. Из ниоткуда появляется официантка, и он что-то говорит ей. Та кивает и улыбается. Так же угловато и нарочито небрежно он шагает к выходу и выходит в промозглый серый день. Официантка замечает мою пустую кружку и подходит ко мне:
– Еще чашечку?
Я перевожу взгляд на девушку:
– Нет, спасибо, – рассеяно говорю я, и лезу в сумку за кошельком.
– Ваш кофе оплачен, – говорит она мне.
Поднимаю на неё глаза – она улыбается и кивает головой в сторону столика, где сидел парень. Мне неловко и первым приходит совершенно нелепое желание догнать его и выругаться – впечатление от него странное, неопределенное, а потому и подарки его – скорее, обуза, нежели приятная мелочь. Я хмурюсь, киваю девушке
