как недорезанная свинья!
Роман вернулся к столу, схватил початую бутылку водки и принялся пить из горлышка.
– Саид тоже оказался в плену, но не ссучился, как ты. Партизан не вешал, невинных людей не расстреливал. Ты же, обмылок, сам вызвался повесить батю моего. Саид рассказал о твоих победах.
Роман подошёл к отчиму, пнул ногой в бок.
– Живой, падла? Тогда подыши пока, я не всё ещё сказал.
За окном послышались голоса. Через минуту дверь в избу заходила от требовательных ударов снаружи. Роман колебался: отпирать дверь или нет?
«Отпереть, – рассуждал он про себя – значит, проститься с волей. Значит, опять зона, построения, проверки. Это в лучшем случае. В худшем – вышак. Смерть солдата-конвоира не простят. Доказать непричастность к ней не получится. Нет свидетелей. Да и кто возьмётся защищать урку по кличке Баклан? Кому я нужен? А вот расправиться со мной желающие найдутся. Майор Нафиков создаст такие условия, что сам воткнёшь в себя заточку, чтобы не мучиться».
Он посмотрел на окно. Ещё можно успеть выпрыгнуть. Но что-то толкнуло его к двери. Баклан встал и неторопливо двинулся выдергивать металлический крючок.
Два здоровенных мужика, Трофим и Петро, ворвались в избу.
– Чё тут деется-то? – выдохнули они разом. – Хто кричал?
Роман отступил, повёл головой в сторону отчима. Процеживая слова сквозь зубы, будто через сито, пояснил:
– Немецкая шкура прощается с жизнью. Видать, такие гниды, как он, перед смертью в свиней превращаются и визжат благим матом.
Он взял полосатую куртку, добавил:
– Да живой он, мужики, живой. Жмуриком лишь прикидывается, падаль вонючая! За шкирку бы его сейчас, да башкой в петлю! Пусть бы испытал верёвку на собственной шее. У-у, мразь! – Роман плюнул на отчима, отошёл к окну, постоял немного. Потом обернулся, заговорил снова:
– Не Гайворонский он вовсе. Семёнов его фамилия. Во время войны карателем был. В Белоруссии издевался над людьми. Отца моего собственноручно казнил в сорок втором. Кличка у него была интересная – Стоматолог. Уж больно нравилось ему у трупов во рту ковыряться. У него и щипцы специальные для этого дела имелись. Расстреляет людей и тут же приступает к делу. Надёргает золотых зубов и сложит в мешочек. Из кожи, со шнурком.
Роман вернулся к столу, взболтал остатки водки в бутылке и допил её из горлышка.
– Ну, что, мужики? Берёт за душу мой рассказ, а? – Оскалившись ржавыми от чифиря зубами, спросил он.
Возбуждённые Трофим и Петро быстро остыли, притихли и молчали в замешательстве.
– Врёт он всё! Напраслину на меня возводит! – раздался вдруг надрывный голос Гайворонского. – Не верьте ему, мужики, не верьте ни единому слову! Свихнулся он в тюрьмах да колониях – вот и плетёт всякие небылицы! Убить меня надумал, бандюга! Урка сумасбродная!
Борис Львович заметался на четвереньках между ногами мужиков, заглядывая умоляюще в их лица. Роман смотрел на отчима
