к городу.
Вскоре я вспомнил об еще одном важном деле. Вернее, оно напомнило мне о себе. Видимо, от холода меня так приспичило пописать, что аж зубы зазудели и коленка о коленку начали тереться самопроизвольно. Я сбросил варежки под ноги и попытался стащить с себя штаны – а их я, не будь дурак, в этот далекий поход натянул аж двое. Но скрюченные от холода пальцы не слушались меня, и пока я добрался до резинки штанов, чтобы стащить их вниз, почувствовал, что совершаю детский грех: по моей ноге, в и без того мокрый валенок, заструилась теплая, я бы даже сказал, горячая струйка!
Уфф! Но как же я теперь покажусь дома в мокрых штанах? Хотя бы сестренок еще со школы не было, а то ведь засмеют до слез. Впрочем, они, слезы то есть, от стыда и злости на самого себя, снова не заставили долго ждать. Но раскисать было некогда, я же мужик! Правда, очень замерзший. И, подобрав смерзшиеся рукавицы, я с содроганием натянул их на свои синие негнущиеся руки, ухватился за конец шарфа-троса и поволок привязанную к нему елку к медленно приближающейся набережной.
Когда стал взбираться наверх, поскользнулся и скатился вниз вместе с елкой и, кажется, обломал ей кое-какие ветки. Погоревал, но немного: деревцо еще вполне имело товарный вид. И снова стал упрямо карабкаться вверх – я ведь был уже почти дома.
Втащить елку в город мне все же помогли – какая-то тетенька, шедшая по своим делам вдоль набережной, увидела, как я карабкаюсь по откосу водохранилища, всплеснула руками, заохала, спустилась ко мне и, крепко взяв за руку в обледенелой варежке, потащила меня наверх.
Я не догадался даже сказать ей «спасибо», да и вряд ли смог бы произнести хоть слово – губы у меня закоченели и плохо подчинялись. Я лишь благодарно посмотрел в соболезнующее лицо своей спасительницы, и, устало переставляя валенки, поволок елку под арку, ведущую в наш двор.
Деревцо я оставил у подъезда – дверь была на пружине, и я сам не смог без повреждений втащить свою пушистую ношу к нашей лестничной площадке на первом этаже. Хотя она, бедная, и без того пострадала: нижние ветви, на которых елочка волочилась за мной на привязи, потеряла часть своих иголок.
Я постучал в дверь, но она вдруг подалась и сама открылась. Из глубины квартиры тут же вышел дядя Карим.
– Вот он, заявился! – закричал дядя Карим. За ним в прихожую вышла и мама. Она держалась за сердце.
– Ты где был? – слабым голосом сказала мама.
В тепле квартиры мои закоченевшие губы тут же отошли и смогли вымолвить:
– За елкой ходил. Она там, на улице…
– За какой еще елкой? – вытаращил глаза дядя Карим. – Куда ходил?
– В лес…
– В лес… – эхом повторила мама, и тоже округлила глаза. – В какой лес?
– Вон туда, – махнул я рукой в сторону водохранилища, стуча
