[27, с. 132]. Здесь, похоже, сказывался избыток воображения контрразведчика. Впрочем, для менее подозрительных людей, Чернов был «шутник, приятный человек» [41, с. 133]. Независимо от справедливости подобных характеристик, само наличие столь противоречивых характеристик свидетельствовало, что Чернов – сомнительная фигура тогдашнего политического ландшафта.
Фактически Чернов был авторитетен скорее своими литературными трудами внутри своей – пусть самой многочисленной – эсеровской партии (ухитряясь при этом интриговать против другого виднейшего ее члена – Керенского). Слишком многие люди самых разных политических склонностей относились к Чернову с подозрением. В отличие от Керенского он ухитрялся раздавать реверансы налево – иной раз даже Ленину. Злословили, что Чернов «с прибауточками и стишками», с особой, порой «плотоядной, ужимочкой стремится всучить лежалый товар» [8, с. 300]. Он был многословен, но отнюдь не обладал ораторским темпераментом. Казалось, что этот политик попросту ждал, когда волна крестьянской революции вознесет его и его партию на вершину власти. Вероятно, ему также казалось, что «углубление революции» будет происходить в соответствии с принципами формальной демократии. В общем, как типичный человек революционного подполья, он не понимал ни природы открытой политической борьбы, ни законов крестьянского вождизма, ни азов харизматического лидерства вообще. В сущности, он провалился на посту министра земледелия, так и не поняв, до какой степени подвел этим «свою» партию [6, с. 399–401]. А в «бесконечной» речи Чернова на открытии Учредительного собрания некоторые увидели «бездарную перефразировку большевицкой программы» [10, с. 79].
Революция не прощает тех, кто бездарно претендует на роль ее лидера. Не случайно во время июльских событий в Петрограде разбушевавшаяся толпа сначала требовала, чтобы Чернов «принял власть», а затем арестовала. Склонность к лицедейству спасает лишь на время. Чернова невозможно было представить во главе победившей революции – символично, что в июле 1917 г. его «спас» от толпы не кто-нибудь из «своих», а Л.Д. Троцкий [38, с. 384; 34, с. 203–205].
Троцкий был человеком иного типа. Для солдат он был «своим»; последующее появление его на посту большевистского наркомвоена символично. Описан случай, когда во время митинга солдаты едва не растерзали оборонцев из числа гвардейцев-гусар, один из которых во время выступления Троцкого осмелился выкрикнуть «Долой еврея» [18, с. 228]. Напротив, обозреватель еврейской газеты высказался о Троцком с ненавистью: «…Это же зверь, подхлестнутый сатанинским честолюбием, настоящий апокалипсический зверь из бездны, сжигаемой своей неутоленной жаждой разрушения…» [47, с. 3]. Увы, подобным оценкам суждено было пережить свое время. Скрижали исторической памяти прописаны неостывающими эмоциями. Сами «герои» революции вольно или невольно подыгрывали людскому воображению, приноровляясь к выданным им революцией маскам.
Троцкий никого не оставлял равнодушным – из-за неистовой язвительности
