в себе восход.
Астафьев выбрался из-под обрывистого берега Дона и, сияя, как заря, показал Акиму Мореву вязку крупных судаков.
– В путь-дорогу, Аким Петрович! – весело крикнул он. – В Нижнедонскую станицу, а там – уху. Эх! Молодцы какие попались!
– «Молодцы» хороши, но уху – в другом месте.
– Где же? В степи? У нас ни котелка, ни приправы, – запротестовал Астафьев.
Понимая рыбацкий зуд Астафьева и его желание, чтобы уха была сварена по всем рыбацким правилам, Аким Морев все-таки неприступно сказал:
– Сейчас – в колхоз «Партизан». Хочу узнать у вашей крестной, был ли Ростовцев хоть раз в колхозе.
– Статуй? Не был. Знаю.
Аким Морев, конечно, умолчал о том, что властно тянуло его в колхоз «Партизан». Секретарь обкома чувствовал себя, пожалуй, так же, как доктор, покинувший тяжелобольного и в пути понявший, что поставил больному неправильный диагноз. Об этом Аким Морев не хотел говорить Астафьеву и настойчиво повторил:
– Нет. В «Партизан». А уж оттуда к вам в станицу. Рыба не пропадет.
…На улицах колхоза «Партизан» было необыкновенно тихо, словно все жители от мала до велика покинули село: калитки почти всюду открыты, бродят взлохмаченные куры, петухи, кое-где бегают поросята, с подвизгиванием роясь в придорожнике.
Машина остановилась у двора Елизаветы Лукиничны.
Астафьев встревоженно спросил:
– Да куда же все подевались? На работе? Но почему даже ребятишек и стариков не видно?
Аким Морев тревожно подумал: «Значит, не вернулись, не послушались моего совета», – и посмотрел вдоль улицы.
Около правления колхоза неподвижно, полукругом стоят люди, взрослые и малые.
– Видимо, митингуют. Поехали туда, Аким Петрович! – предложил Астафьев.
– Не будем шуметь, нарушать собрания. Пойдем пешком. – И, сказав Ивану Петровичу, чтобы тот подождал у дома Елизаветы Лукиничны, Морев первый зашагал к толпе.
Еще издали они услышали прерывающийся голос Гаранина. Он что-то выкрикивал, кому-то грозил, делая длинные паузы… Вот он уже и сам стал виден на крыльце. Вскинув кулаки и потрясая ими, ораторствует:
– Я в семнадцатом году с пушкой пришел в революцию и громил беляков и всякую прочую мразь-пауков! И сейчас скажу: дави всякую прочую мразь-тараканов, остатки капитализма. Хватит, уговаривали-говорили, теперь пора действовать. Всякому, кто нарушит путь к коммунизму, одно пропишем: дави его до той поры, пока из него икра не полезет.
Рядом с Гараниным стоял желтоватый, полный и круглый, как барабан, бухгалтер, а чуть в стороне смущенный председатель колхоза Ивашечкин.
Если бы Акима Морева спросили потом, отдавал ли он себе отчет в своем поступке, он, вероятно, ответил бы: «Все делал не помня себя». Взбежав на крыльцо, он грубо оттолкнул Гаранина.
Появление на крыльце нового человека, конечно, было необычайным, и, однако, лица у колхозников не дрогнули, а глаза смотрели
