куриное бедрышко, а два, да еще хлеб, табак, трубка и пара бутылок пива.
– Ешь! – приказал Густав и сунул ему коробку. Дед и так уже потерял голову, запах еды сводил его с ума.
Пока мальчик ел, Густав молча смотрел на него, потом набил трубку и закурил. Он залпом выпил полбутылки пива и передал своему гостю.
– Куришь, парень? Вы ж, беспризорники, все курите и пьете.
– Я люблю жевать табак.
То и дело мимо проходили веселые люди, о чем-то живо болтающие. Они торопились в салуны и театры-варьете вокруг Чатем-сквер. И хотя дорога туда была неблизкой, никто из них и не думал брать извозчика. Кеб был целиком и полностью в распоряжении деда. Только один раз кто-то открыл дверцу и дунул в свистульку. Никого больше они не интересовали – старик-извозчик и мальчишка, спокойно сидевшие в кебе, окутанные пряным табачным дымом и пресным запахом влажной одежды.
Они могли бы исчезнуть с лица земли, никто бы их не хватился. Другой мальчишка выкрикивал бы сенсации, и другой кучер управлял бы этим кебом. Может, лошадь еще какое-то время помнила бы своего хозяина. А о пареньке не вспомнила бы ни одна скотина. Одноглаз недосчитался бы выручки. Берль, единственный порядочный человек из знакомых ему мальчишек, подумал бы, что приятель уже в одном из тех гробов, что регулярно грузят на мертвецкий пароход.
– А ты почему не дома?
– Дома нет, сэр.
– А родители?
– И родителей нет.
– А где ночуешь?
– Где придется. Когда есть шесть центов, то в ночлежке газетчиков на Дуэйн-стрит.
– Кто родители были, знаешь?
– Не знаю, сэр.
– Но должен же ты хоть знать, откуда они приехали.
– Мне было два или три года, сэр, когда меня принесли в приют Айрин. Женщина сказала, что нашла меня плачущим на углу Бауэри и Деланси. Так мне рассказывали. А еще мне рассказывали, что я бегал голышом по галстучной лавке. Или по салуну Максорли, сэр, а мужики усадили меня на стойку и напоили добрым старым ромом. Или что меня нашли на последнем ряду в Театре Пастора на Четырнадцатой улице. И что я не плакал, а хохотал. Якобы я посмотрел весь репертуар. Мальчишки в приюте коротали время, рассказывая мне такие истории. Один даже говорил, что я сын Лотти Коллинз, сэр. Мол: «Ты же так хорошо поёшь. Конечно, ты сын Лотти Коллинз». Когда «Нормания» стояла в порту на карантине из-за холеры, она была на борту. Мол, там у нее начались схватки. Мне столько всего нарассказывали, что я уже ничему не верю.
– Коллинз? Да она просто чертовка! Как там она пела в самой известной песне?
– Там поется так, сэр:
A smart and stylish girl you see,
Belle of good society;
Not too strict, but rather free.
I’m not extravagantly shy,
And when a nice young man is nigh,
For his heart I have a try…
I’m not a timid flower of innocence,
I’m one eternal big expense;
But men say that I’m just immense!
Tho’ free as air, I’m never rude
I’m not too bad and not too good![2]
Что-что, а песни я знаю.
Густав
Прозаический перевод песен см. в Приложении.
