в Пуле.
Павел распрямил спину и огляделся: он находился в зале совершенно один. Лампы освещали ближайший стеллаж и десяток столов, а дальше все проглатывал полумрак. В окно бил желтый и теплый свет фонаря, от рамы на подоконник падала косая тень – крест-накрест. Ветки клена царапали стекло, и в слуховом аппарате неприятно потрескивало. Павел поморщился и отключил Пулю.
Тишина окутала, как периной. Подумалось, что хорошо бы чашечку кофе, но спускаться вниз и отвлекать Ирину Петровну не хотелось. Павел потянулся, разминая мышцы, зевнул и вернулся к сохраненной заметке:
«Погостово – бывшее ссыльное поселение. Сюда свозили каторжан и бродяг. Часть ссыльнопоселенцев задействовали в добыче угля и леса, осужденные батрачили в кулацких хозяйствах и промышленных заведениях купцов, однако экономическое положение оставалось крайне тяжелым. Местное население встречало ссыльных недоброжелательно и настороженно. Не было возможности освоить землю, обзавестись скотом и сельскохозяйственным инвентарем, а многие поселенцы некрестьянских сословий и вовсе не имели навыков к земельному труду. Жилища располагались по большей части на окраине деревни и строились из плохого леса, обмазывались глиной для тепла. Многие ссыльнопоселенцы уходили на заработки и редко возвращались назад: кто-то по-прежнему занимался кражей, кто-то погибал в тайге. В Погостове хоронили преступников, в народе – окаянников, со всего Новоплисского уезда, отчего Всехсвятская церковь получила второе название – Окаянная. Небольшой процент ссыльнопоселенцев все же сумел приспособиться к создавшимся условиям и влился в крестьянское сословие. Дети ссыльных либо наделялись земельными угодьями, либо жили работой по найму. Последующие поколения уже ничем не отличались от местных крестьян, в результате чего жители подали прошение о переименовании поселения в Доброгостово, чтобы прежняя лихая слава не нависала над деревней».
Переименование состоялось около сорока лет назад. А если верить материалу «Тайного мира», старцу Захарию исполнилось девяносто. Значит, целитель – старожил деревни, а если старожил, то…
На блокнот упала тень, словно кто-то встал за спиной и глянул через плечо. Шею обдало морозным дыханием. Павел быстро оглядел помещение. Стеллажи стояли незыблемые и ровные, как надгробия. Кошачьим глазом подмигивал за окном болтающийся фонарь, и крест – тень от рамы – покачивался туда-сюда, как маятник гипнотизера.
Павел поднялся, дошел до выключателя и щелкнул клавишами. Одна за другой вспыхнули лампы, разбрызгивая свет над мертвым залом. Павел заглянул за ближайший стеллаж: никого. Коридор, сложенный из пестрых книжных корешков, был прямой и пустынный, как ночная автомагистраль, и упирался в противоположную стену, выкрашенную в теплый персиковый цвет. Павел дошел до ближайшей развилки, глянул вправо-влево. Лампы слепили глаза, словно он попал не в библиотеку, а в операционную или того хуже – в мертвецкую. На миг показалось, что стол, за которым
