ревновать, а в конюшне ее мужа были превосходные рысаки.
Что это было – ни к чему не обязывающее замечание? Намек? Г-н Домини вопросительно глянул на папашу Планта, но лицо мирового судьи не отражало ничего, кроме глубочайшей безучастности. Он просто рассказывал эту историю, как мог рассказать любую другую.
– Прошу вас, сударь, продолжайте.
– Увы! – вздохнул папаша Планта. – Ничто не вечно под луной, даже скорбь, и я знаю это лучше, чем кто-либо другой. Безудержные слезы и неистовое отчаяние первых дней вскоре сменились сдержанным горем, а потом и мягкой печалью. А когда минул ровно год со смерти Соврези, господин де Треморель сочетался браком с его вдовой.
На всем протяжении этого довольно долгого рассказа мэр Орсиваля неоднократно выказывал признаки живейшего неудовольствия. К концу он уже не мог сдержать его.
– Сведения абсолютно верны, верней и быть не может. Но я хочу спросить, какое отношение они имеют к той важной проблеме, которой мы заняты: как найти убийц графа и графини?
– Мне эти сведения необходимы, – ответил г-н Домини, – и я считаю их весьма полезными. Очень меня беспокоят эти свидания в гостинице. Никогда не известно, до какой крайности может дойти женщина под влиянием ревности… – Он внезапно умолк, прикидывая, вероятно, какая может существовать связь между красивой парижской дамой и убийцами, но тут же продолжил: – Теперь, когда я узнал супругов Треморель так, словно был знаком с ними, перейдем к нынешней ситуации.
Глаза папаши Планта вдруг вспыхнули, он приоткрыл рот, словно намереваясь что-то сказать, но смолчал. И только доктор, внимательно наблюдавший за ним, заметил, как на миг изменилось выражение его лица.
– Мне остается лишь узнать, как жили новобрачные, – произнес г-н Домини.
Г-н Куртуа решил, что для поддержания своего престижа он должен опередить папашу Планта.
– Вы спрашиваете, как жили новобрачные? – перебил он. – Они жили в полном согласии, и у меня в коммуне никто не знает этого лучше, чем я, который был задушевным… самым близким другом. Память о несчастном Соврези была теми узами счастья, что соединяли их. И если они меня так любили, то лишь потому, что я часто говорил с ними о Соврези. Ни единая тучка не омрачала их отношений. Наш дорогой, незабвенный граф – я по-дружески звал его Эктором – относился к жене с изысканной заботливостью, как к возлюбленной, а ведь супруги – я не боюсь так говорить, – как правило, слишком быстро отвыкают от этого.
– А графиня? – поинтересовался папаша Планта, и голос его звучал так невинно, что за этим явно скрывалась насмешка.
– Берта? – воскликнул мэр. – Она была не против того, чтобы я по-отечески называл ее по имени. О, я много раз ставил ее в пример и образец госпоже Куртуа! Да, Берта была достойна и Соврези, и Эктора, этих самых достойных людей, каких я знал в жизни! – Заметив, что его восторг несколько изумляет слушателей, почтенный
