году тут чуть не засыпало беспечного печника. Смешно звучит… Беспечный-печник. Мне легче дышать от того, что я знаю: печник выжил. Дело было под осень, погода стояла сырая, и глина поползла пластами. Несколько сосен упало, их пилили… Сейчас полезны подробности. Припоминаю их, пытаясь дышать ровнее. Я бы убежала без оглядки, но вот беда: я в этом подкопе, как… вкопанная! Тень – та самая, которая делает дни смурными – держит меня. Тень свита из страхов, крепко скручена в канат внимания и натянулась от меня – и до жуткой руки. Нет: от моих глаз – к глазам… к его глазам. Значит, придется собраться с силами и решиться на прямой взгляд.
Бледная рука вцепилась в камень, когти нащупали трещину и заклинились в ней. Рывок! Хруст… Сосны заскрипели, но щель в склоне не стала шире.
Ох уж эта рука. Сине-белая кожа, сталистые когти вместо ногтей. Второй раз в жизни вижу такую. Теперь знаю: детский кошмар помнится мне точно, ни одной в нем ошибочной мелочи. Рука выползка – упрямая, она настойчиво вытягивает из небытия все его тело. Вот поднимается сизый шар черепа. Вижу затылок – слизисто-глянцевый, без единого волоска. Теперь заметны и плечи. Шкура исцарапанная, сплошные ссадины и синяки.
Лысая башка дергается, желая запрокинуть лицо и не справляясь: вижу, как дрожит шея. Хотя это мощная шея, не чета моей… и она снова дергается, и еще раз…
Тошнота подкатилась к горлу. Не дышу, не могу отвернуться. Смотрю…
Лицо выползка – сухое, словно кожу натянули с другой головы, половинного размера. Провалы щек черные. Провалы глаз и того чернее. И – о ужас – тот самый взгляд! Безнадежно усталый, безмерно грустный.
Взгляд выползка проткнул меня… и пришло облегчение, словно я – нарыв, а мой страх – гной. Страх утёк, я очнулась, со всхлипом втянула воздух.
– З-здра! – я то ли икнула, то ли кашлянула. Слова поперли вроде рвоты, рада бы унять, а не могу. – В-вы… Вы поч… му сей-сей… час? Нет дож… Дя. Нет гроз-зы. Сушь!
Я подавилась, сникла на колени.
Выползок с усилием выдрал себя из сухой глины по плечи, а может, и по пояс. Рычать, скалиться и кровожадно облизываться он не пробовал. Хотя должен был, если верить храму, газетам и детским страшилкам. Снежок тоже вел себя, как тупейшая из лошадей мира. Ему полагалось захрипеть, встать на дыбы и умчаться. Или хотя бы упасть и околеть в корчах. А он, зараза – я так разозлилась, что смогла крутнуть шеей – жрет лопух и ухом не ведет!
– Что ж де… делать? – жалобно спросила я у коня. Зажмурилась и повернула голову, и открыла глаза, чтобы снова встретить взгляд выползка. – Эй! Ты! Эй… Знаешь, как мне худо? – слова выговаривались все легче и внятнее. – Так дрожу, аж кожа чешется. Отпусти, я убегу и никому про тебя не расскажу. Ладно?
Сине-белая морда в ссадинах и потеках крови принюхалась. Моргнула. Сглотнула. Раскрыла пасть… то есть рот. Между прочим, клыков нет. Если б я могла видеть так ясно, как Яков, раньше
