прорубить «витражное окно»… Он даже заставил художника нарисовать мелом на стене размеры этого окна, но потом увлёкся созданием музея. И не просто части, а рода войск в целом!
Подчинённые считали дни до заветного срока, хотя Егорю в глубинах душ жалели. Даже Перебабин злорадствовал не так, как от него ожидали. Впрочем, скорей всего не от человеколюбия, а по той простой причине, что и ему оставалось недолго. Командование пообещало дать ему «порулить» клубом до вступления в должность нового начальника, а потом… всё, как он сам и сказал.
В свой самый последний день Егоря вышел на плац с другими такими же увольняемыми. Командир наговорил им стандартных фраз о том, какие они были молодцы и как жалко с ними прощаться. Подарил ценные подарки из списка, такого же стандартного, как и фразы. Потом перед пенсионерами строем прошли вчерашние сослуживцы, отдавая честь.
Егоря стоял, смотрел на солнце, бившее ему в глаза, и плакал.
После церемонии, когда расходились, кто-то позвал его: «Пойдём, Евгений Васильевич, выпьем что ли. На работу больше не надо…».
– Да, да, сейчас…, – забормотал Егоря. – Вы идите пока, а я тут.., мне надо…
Он дошёл до клуба, в кабинете положил в шкаф подарок, достал ежедневник и ручку…
Через некоторое время офицеры, собравшиеся на совещании у начальника отдела удивлённо повернулись на звук открывающейся двери. На пороге стоял Егоря. Застенчиво улыбнувшись, он извинился, сел на свободный стул и раскрыл ежедневник…
Jazz
Наталье Юрьевне Федотовой с благодарностью
Ах, чёрт, опять эта тема!
Пианист, нажимавший на клавиши в соответствии с написанными нотами, напрягся. Закрыл глаза. Он знал и ждал, и готовился, но всё равно, никогда не был готов до конца. Приближался миг Преображения! Ещё немного, ещё полминуты.., изнутри уже рвётся сама страсть, и вот сейчас, когда ударные закончат, он вступит с импровизацией.
Этот переход.., этот восторг он ждёт, как скупой рыцарь, готовый открыть свои сундуки. Сказать, что он любил Тему было равносильно признанию, что он её ненавидит. И то, и то было неверным, потому что любить то, что мучает, нельзя, как нельзя ненавидеть и то, чем живёшь и дышишь в своём подсознании, потому что впиталось, проросло и плодоносит, плодоносит, плодоносит…
А, вот оно! Наступает!
Последний рассыпной перестук барабанов и тарелок. Пауза.
Пианист набрал в грудь побольше воздуха.
Раз, два…
С выдохом его пальцы рывком выскочили из канонических переборов, и забегали, словно выдохнули сами.
Как на свидании, когда обещание уже дано и всё возможно, сначала робко, растянуто, издалека, только любуясь и ещё не трогая ни покровов, ни – упаси Боже! – самой Темы, они любили. И летали уже не по клавишам –
