давалась литератору трудно. Далее, крупными буквами и пьяной рукой он написал «Жизнь даётся. А раз она даётся, значит, у неё есть первоисточник».
После этой глубокой мысли литератор начал чесать голову, ковырять в носу, возбуждая нервные рецепторы. Обычно это ему помогало. Помогло и на этот раз. Рука стала толкать ручку по листу бумаги с ускорением. С некоторых пор, это великое слово «ускорение» стало венчать на Руси любой трудовой подвиг. Литератор тоже поддался этой авантюре и писал так же, как спринтер бежит стометровку с барьерами: ничего не видя, ничего не слыша, и только выкидывая литературные коленца, преодолевая барьеры.
И он писал: «Эх мать наша Святая Русь. К ней надо стремиться от первоисточника. Тело мешает. А первый посредник на пути от тела к первоисточнику – это наша душа. Надо слушать требования души и тогда всё встанет на свои места. У жизни есть уровни. Они для всех разные. Почему? Кто-то ведь знает. А для нас придумали сказку об условиях, среде и процессах размножения».
Написав эти крылатые слова, литератор вспомнил художника и его натурщиц. Он окинул стол тоскливым взглядом, и его неудержимо потянуло обратно в деревню, в баню, к прекрасному полу. Для этих случаев на столе и стоял коньяк. Налит он был в старинный сосуд из богемского стекла в виде «графини». У «графини» была чудесная головка с заправленными вверх волосами, венчавшими высокую и стройную фигурку. Её руки были сложены на груди. Она была изготовлена чешским мастером лет 200 тому назад и принадлежала к семейным реликвиям. Она всегда была наполнена коньяком. Литератор видел в этом некоторую символичность и сравнивал коньяк со своей кровью. Матушка литератора называла эту реликвию просто «Графиня» и относилась к ней весьма небрежно. Во времена детства литератора «Графиня» чаще была заполнена самогоном, чем прочими благородными напитками. Короче говоря, жизнь за несколько столетий потаскала её по «подворотням» и «дворцам». Легенд с ней не было связано никаких, а может быть литератор о них не знал. Матушка его спокойно обращалась с такими фамилиями, как Сомерсет Моэм, Дитрих, Соммер, добавляя при этом «родственнички». Так или иначе, но «Графиня» стала со своим содержимым музой литератора. Он искал подобную красоту в других женщинах, но не находил. Им всё время чего-то не хватало до её форм: утончённости, прозрачности, стройности, а главное содержания. Возможно, поэтому и жизнь литератора была отличная от жизни общества.
Он продолжил писать: «Если жизнь складывается ни как у всех, то это ещё не значит, что она неправильная. Стоит присмотреться к жизни общества, и становится видимой жизнь стада из которого крайне редко выбиваются те, кто слушает свою душу. Стоит только присмотреться и увидишь, что человек до семнадцати „святых лет“ проживает эти семнадцать лет как попало, то есть, как родители на душу положат. Затем он так и живёт с контуженной душой и в холостую ещё лет шестьдесят. В этот период он совершает „общественный подвиг“, который любят описывать бестолковые поэты. Он рожает, сажает,
