печали. Бродил по Бретани, распевал песенки на праздниках, тризнах, в гостевых домах. Замолкал только у дольменов, да и то ненадолго. Потому что надолго оставаться среди менгиров он не мог. Наваливалась сонливость, голова клонилась к холодному камню, и ни разу песенник и балагур не позволил себе остаться в круге. Он помнил слова друида, который застал его за кражей арфы из котомки на заднем дворе гостевого дома. «Да, ты будешь петь. Это голос Древней крови. Детей богов. Бери арфу, мальчик. Может, она удержит тебя на входе в Полые Холмы». Тиль делал вид, что не слышит, как шепчутся за его спиной досужие кумушки: «Прямо Бальдр». Потому что помнил, как погиб юный бог от стрелы, отравленной завистью богов. Певец сам легко посылал стрелы в полет. Те находили цель – даже самую невероятную. В голодные времена приходилось останавливаться в какой-нибудь деревне, ходить с мужчинами на охоту. Еще Тиль умел говорить на языке своих предков, но никогда не пользовался этим. Зверей, что приходили на зов, убить не поднималась рука. Бродя по лесам, певец встретил девушку в ослепительно белых одеждах. Незнакомка кормила с руки олениху с олененком. Звери скрылись в чаще. Прекрасная фея родом из Полых холмов осталась. Возможно, двое тогда не произнесли ни слова. Скорее всего, сама эта встреча явилась песней ветра и птиц. На рассвете Тиль пробудился в одиночестве. Безысходное чувство потери бросило певца по следу. Та, что пришла к нему эхом, видением, оказалась рабыней знатного римлянина, и тот ее увозил, увозил, увозил! Сперва на юг – в Массалию, а оттуда – в далекую Иудею, префектом которой уезжал служить этот римлянин. Повозка спешит быстро. Корабль идет по волнам споро. Человеку потребовались годы, чтобы приблизиться к своей мечте. Когда корабль отошел от причала Эпира, Тиль стоял на носу, счастливо вдыхал соленый ветер. В душе все пело: скоро, уже скоро он увидит ее! Но недалеко от Тира корабельщики засуетились, гортанно зазвучали команды, тревожные взгляды устремились в небо. А небо – купол драгоценной топазной синевы – внезапно помутнело и обрушилось на мореходов бурей.
Тиль очнулся на берегу, среди камней. Один. Опять один. Он помнил, как тонул в золотом сиянии. Потом пришел шелест волн, крики чаек. Кто-то рядом плакал. «Ох ты, горе мое», – пробормотал певец. И наткнулся на ошарашенный взгляд зеленых глаз. «Горе? Твое?». Оба не сразу поняли, что разговаривают на Древнем языке.
Эритеей назвала новорожденную девочку мать. Хозяин был добр, не возразил. Он, вообще, был очень добр к странной вольноотпущенной. В доме все знали, что эта галатка могла успокаивать внезапные приступы гнева, которые год от года становились все чаще. Эритея росла, скорее как дочь, чем как рабыня. Ей позволялось многое. Даже купаться в бассейнах, соединенных между собой водопадами. Вода в Иудее – дорогое удовольствие. Можно подумать, что префект из Рима специально построил водопровод в Йершалаиме, чтобы позволить себе водопады на вилле. Даром, что каждый не превышал двух локтей, но как сладостен был шелест прохладной воды! Мать научила Эритею разговаривать
