только синяк на лбу был. Мамаша прибежала. А та ей: об кроватку, говорит, стукнулся; не усмотреть.
Выслушал Федор. Глаза горят. Помолчал. Свистнул протяжно.
– Попрыгаешь ты у меня, подлая… Ведь мать всех нас за него одного отдаст. Так я говорю, Вяча?
– Оно, конечно. Младший. Богом данный. Только и Семен с Макаром в чести.
– Ну то, пожалуй, и не любовь. Старшие они. Ну, и надеется на солидность ихнюю.
– А Доримидоша? Он ведь старше Макара.
– Что Доримедонт! Ни нашим ни вашим. Из него веревки вить. По уму Ваське ровня. Даром, что чуть не двадцать пять лет парню. Да какое! Васька умнее. Нет, Вяча. Вот что. Папаше бы еще только годик протянуть с небольшим. Мне бы совершеннолетие тогда. Показал бы я Семену да Макару. Ну а теперь к делу не подпустят. А ничего у них, Вяча, не выйдет. Один нос задрал, петухом бегает, покрикивает. Другого Агафангел запугал. Как подмоченный Семен бродит. А я на дела дока. Нюх у меня. Мне бы только простор дать. Услышишь, как я сейчас под Тараканиху мины подпускать буду.
– Ну и она под нас не хуже.
– А все почему? Широты нет. Из трех тысяч десять вышло. И еще до совершеннолетия сколько набежит! И оба мы у нее в руках. Ишь, какое письмо накатала. На маменькино, вишь, усмотрение предоставлю. И в сороковой день. И плыви к ней, к подлячке, за целковый. А тут ледоход и всякие хляби небесные. А из-за чего? Дела грошовые. Нет! Будь у меня мильон, я бы ее в бараний рог.
– А нам, Федя, по мильону?
– С хвостиком. Только вот жди. Я и говорю: будь у меня сейчас, я бы в бараний рог. И ни копейки бы не заплатил. Она меня мамашенькой, а я бы ее судом; она бы меня судом, а я ее полицией. Ну а пока что крылья подрезаны.
И Федор вздохнул.
Вячеслав зашептал, стыдясь перевозчиков:
– Только ты Домне обо мне ни-ни.
– Конечно. Ни-ни. Только попляшет стервоза… Да скоро ли, братцы. Нам к спеху.
– И так стараюсь. Взопрел инда. А на чаишко пожалуете, господа купцы?
Расщедрился Федор.
– Пожалуем. За деньгами едем. Не жалко.
А Вячеслав брату изумленно-робко шепчет:
– Как – за деньгами? Не даст больше. Или письмо забыл?
– Эх, ты, паря! Коли такое дело улаживать едем, как же еще не взять. Чай мы не Дормидоши… А с Корнутовым делом, брат, ловко выходит. Только как это ты больше году таил?
– Да так.
– Ну, понимаю. А сколько?
– Да брось, говорю…
– Ладно. Эй, ты! Погребывай, паря! Нет, стой! Бросай весла. Я тебя сменю.
Весеннее солнце привычно радовалось. Дом на Торговой чинно гудел голосами попов и певчих. К стенам оттиснутая мебель залы не видна за толпой родных, домашних и именитых гостей. Степенность рыхлой почтенной вдовы нарушена беспокойством. Часто озирается. То на те двери, то на другие смотрит. Двух сыновей с утра дома нет. В такой день… Скорбь и злоба. И на чью голову грех падает?
Домна, нянька важная, у стенки
