самореализоваться. Но получать все, что нужно для обретения такой свободы, можно было только из тыла, и поэтому тыл порой жил под куда большим прессом, чем фронт – в том числе и между войнами, когда и вовсе не было фронта, где можно укрыться. Консолидация и координация массовых предельных усилий, нескончаемая, почти безнадежная, жертвенная – никак не сочетается с индивидуальной свободой, признанием себя, любимого, высшей ценностью и правом лично решать, идти ли на мучительную надрывную смерть, стоять ли до потери сознания у станка либо кульмана или провести денек-другой за чебуреками с пивом.
Выбор наименьшего из зол – с молотом я или с наковальней? – на протяжении веков изматывающе вставал в России перед каждым поколением и чуть ли не перед каждым самостоятельным человеком.
Положение усугублялось еще и тем, что порой называют привычкой русских к самоистреблению. Зародилось это, возможно, фатальное для народа свойство именно в периоды насильственных раздираний, и воспроизводилось, и подпитывалось вновь и вновь, когда русские в очередной раз оказывались разорваны между несколькими враждебными и враждующими государствами. Особенно тягостно, однако, это сказывалось в те периоды, когда страна собиралась воедино; политическое и административное единство более или менее успешно поддерживала бюрократия, но любой духовный противник, любой несогласный воспринимался не столько как соплеменник и соотечественник с иным мнением, сколько всего лишь как безвольная марионетка в руках того или иного внешнего кукловода – заведомого врага и насильника, готовящего очередное вторжение. Причем наряду, например, с ханской ставкой, резиденцией тевтонского магистра либо польского короля в обширный реестр таких внешних насильников входил и сам Кремль; определенная доля русских людей именно его почитала за поработителя и, соответственно, всякий искренний сторонник Кремля и, стало быть, государственного единства был для них всего лишь холопом самодурской власти.
Тот, кто не понимает въевшегося в плоть и кровь темного ужаса перед очередным разъединением, ужаса, из-за которого защитнику единства можно позволить и простить все, и одновременно – той привычной легкости, азартности и даже злорадности, даже мстительности при истреблении братьев своих, коль уж разделение все же произошло (даже когда это всего лишь разделение на культурные или идеологические княжества в рамках формально единой страны), – словом, тот, кем эти две элементарные вещи и их сугубая взаимосвязь НЕ ПЕРЕЖИВАЮТСЯ, тот ничего никогда не поймет ни в русских, ни в русской истории. И этническая принадлежность тут ни при чем. Дело не в разрезе очей или форме черепа – но в пропитанности культурой с ее главными страхами и главными предпочтениями.
5
Очередное объединение почти неизменно заканчивалось очередным разъединением.
Это чередование обусловило и соответствующее качание между идеологиями: мобилизационными
