и всё «разом рухнуло…».
На деле не рухнуло пока ничего. Более того, в родительском доме в Саутволде, где он, с перерывами, проживет пять лет, будущее после парижских страданий рисовалось ему чуть ли не раем. «Фантазия, – пишет, – рисовала ему гуляние по сельским тропам, сбивание тросточкой цветков, жаркое из ягненка, пирог с патокой и сон в простынях, благоухающих лавандой».
На деле в Саутволде его ждали изодранный «кокосовый половичок» на пороге, печь на кухне с коленом трубы, которое вечно забивалось сажей, разваливающаяся мебель, сыроватая столовая, «полотенца размером с носовой платок», всюду развешанные матерью, и – комната отца, «пропитанная особым стариковским запахом». Старый Блэр, как и священник в будущем романе Оруэлла «Дочь священника», становился с годами всё более «сложным» человеком: то есть по пятницам, в «рыбный день», ел не какую-нибудь треску или сельдь, а лишь дорогую, «соответствующую ему» рыбу. Возможно, этим и гордился в любимом гольф-клубе, куда по-прежнему ходил, за что мать Оруэлла костерила мужа почем свет, сидя за очередной партией в бридж с подругами.
Так ли всё было в жизни – не знаю, но похоже, что так. После Парижа сам Оруэлл то ли ходил, то ли хотел ходить по местным магазинчикам «аристократично», то есть «небрежной походкой, рука в кармане», и чтобы на лице была «безучастная джентльменская гладь», хотел, как усвоил натвердо, чтобы никто никогда «не платил за твою выпивку». Попробовал рисовать, завел мольберт и краски и уходил с ними в поля или на берег моря. Катался на велосипеде, а иногда и на прокатных лошадях. А однажды почти два часа плавал в холодном море, когда не захватил купальный костюм (тогда подобный «костюм» включал в себя даже майку), голышом. Конфуз заключался в том, что стоило ему залезть в воду, как на берегу возникла какая-то компания, которая возьми да и расположись у самой кромки. И Эрик плавал до посинения, пока зеваки не удалились. Впрочем, здесь меня удивила не столько его стеснительность, сколько «стеснительность» (да ханжество, ханжество!) поздних издателей его. Историю эту он описал одной знакомой, но когда, уже в наше время, эти письма публиковали, то редакторы выкинули ее по «моральным соображениям». Ну негоже выставлять классика голеньким! С такими издателями ему и придется иметь дело.
По счастью, прежде чем он связался с ними, он познакомился с редакцией журнала Adelphi, который читал когда-то в Бирме и куда из Парижа еще наугад послал очерк «Спайк» (название его переводят у нас как «Штырь»[22]). Потом, ввиду молчания редакции, напомнил о себе. «Я послал Вам статью, описывающую ночь в приюте для бродяг. Так как прошел месяц, я был бы рад узнать о ее судьбе…»
Журнал Adelphi был левым по взглядам и по первости нравился Оруэллу. Основано издание было в 1923-м литературным критиком Джоном Марри, причем название журнала было заимствовано у снесенного жилого квартала Лондона XVIII века, что символизировало интерес к чему-то очень ценному, но утраченному. Но, даже не получив
Так в Англии звали специальное помещение для людей без имени и прошлого (спецприют тюремного типа), куда бесплатно пускали именно бродяг, а не бездомных, и на одну-единственную ночь. Иногда слово «спайк» переводят у нас также и как «торчок», и как «шип».
