волны,преднамеренно плещущей в глыбу
или в глину, иль в радужный свет,
всё же не в состояньи заполнить
поцелуем оставленный след.
Может быть, я сумею запомнить
над холодной поверхностью лба
эти руки, которые лепят
в час, когда заглушает труба
связных слов преднамеренный лепет.
Подчинясь роковому призыву,
все струится туда, к алтарю,
где бормочет огонь торопливо.
Может быть, я при нем рассмотрю…
«Божия коровка…»
Божия коровка,
чья на тебе кровка?
И того, и этого,
до костей раздетого,
ужасом объятого…
Я – того… нет, я – того,
черного и белого,
заживо горелого,
угольками бьющего,
немо вопиющего:
«улети на небо»,
чающего слепо
утоленья жажды.
Чья же ты? Ну, чья ж ты?
«В четверг позвали в Сахаровский центр…»
В четверг позвали в Сахаровский центр
читать стихи в защиту палестинца.
На фото он понравился мне чем-то,
и я, ну, раз позвали, согласился.
А как тут не пойти, когда зовут?
Тем более, когда звонит Лавут.
Я ей в ответ: «Конечно… Ост не Вест…
(Каких невест?!) …но стоит попытаться…
Поэтам надо выразить протест…
против чего?.. каких декапитаций?»
Тут выясняется, что парень наш, увы,
имеет шанс лишиться головы.
Он что-т’такое ляпнул про Коран,
Всевышнего и, заодно, Пророка.
Ему от ваххабитов разных стран —
кирдык взамен пожизненного срока.
(Прикинь, вот, ты прочтешь два-три стишка,
а в дверь Энтео – всё, секир-башка.)
Поэтому в четверг я прихожу
и обращаюсь к публике: «Ребята,
поэтам нужно выручить ходжу,
попавшего в застенки шариата.
А если не спасем того ходжи,
то сложно будет жить нам не по лжи».
И вот я заливаюсь соловьем,
мечу вам перлы и добытый радий,
но чувствую, что в черепе моем
обосновался, как б’т’ск’ать, Кондратий.
Буквально, разрывается башка.
А мне еще читать два-три стишка.
Короткие – еще туда-сюда,
И слушать, и читать не так чтоб тяжко.
Вначале – шутка, далее – еда,
А под конец, как водится, смертяшка.
Но невозможно доле шести строф
читать и слушать, если не здоров.
А тут уж явно – более шести,
ну, что ж я буду врать своим ребятам,
мне лучше бы заткнуться и сойти
со сцены, чтоб не встретиться с Кондратом,
пока он не хватил меня, пока…
Но, сука, не кончается строка!
Пусть жизнь еще не прожита на треть,
Для смерти нет ни молодых, ни старых.
Но в Сахаровском центре умереть —
вот это будет сразу всем подарок:
нашистам, правоверным, демшизе,
по-своему довольны будут все.
Н’вот взять хоть тех, чью пламенную речь
я грешным делом почитаю чушью:
вниманье человечества привлечь
пытаясь к психотронному оружью,
любой из них тому уж будет рад,
что «здесь и прецедент, и компромат.
Но, в сущности, особой нет беды.
Поэт погиб, зато как стало зримо,
откуда и куда ведут следы
сторонников кровавого режима.
Пускай же облучают нас враги.
Мы шапочки надвинем из фольги».
Как Голиаф – и камню, и праще,
нашист – делам кровавых рук Госдепа,
так удивился бы: «ну кажется, уж где бы!
но в Сахаровском центре, блин, ваще!
Совершенно распоясался Госдеп!
Америке держать его в узде б!
Но, в сущности, беды особой нет, —
нашист вздохнет
