индивидуализм и картезианский рационализм – мерзость. Но этот человек любит Францию, особенно Париж. Париж для него – символ цивилизации.
В Париже он и умирает в 1971 году, сраженный лейкемией. Прежде чем покинуть нас, он исповедуется в своих грехах и причащается Тела и Крови Христовых из рук отца Эли Мелия, настоятеля православного прихода Святой Нины. Его последние слова обращены к дочери – моей матери: «Возвращайся в Грузию, как только страна освободится от коммунистического ярма, и позаботься о нашем народе».
Мне 9 лет. Мое страдание огромно, почти невыносимо. Ушел не дед – ушел отец. Он – основание, память и достоинство всего нашего рода.
Дедушка Арчил Гедеванишвили. Тбилиси, 1911 г.
Кафедральный патриарший собор Двенадцати Апостолов в Мцхете.
Кроткие
Среди моих предков по материнской линии главенствуют Гедеванишвили. В отцовской же ветви выделяются Дианины.
Павел Афанасьевич Дианин – первый в роду, о ком осталась память. С 1837 года он настоятель Преображенской церкви в селе Давыдово, что в 20 км на восток от Владимира. У него пятеро детей, все – мальчики.
Один из них, Александр, – мой прадедушка. Он занимается медициной и химией в Санкт-Петербурге. Он помощник профессора Александра Бородина.
Бородин не только химик, он еще и музыкант. Бородин – внебрачный сын князя Луки Гедеванишвили, т. е. приходится мне родственником, скорее всего.
Дианин приглашает его в Давыдово. И там, в избе, построенной Павлом Афанасьевичем для своих детей, три лета подряд Бородин пишет свою знаменитую оперу «Князь Игорь», музыкальный шедевр, основанный на самых глубоких русских народных традициях.
Бородин очарован личностью Павла Афанасьевича. В сентябре 1877 года, после первого летнего отпуска в Давыдове, он пишет Дианину: «Это такая воплощенная простота, доброта и теплота, какую я могу себе представить только в человеке, вышедшем из народа, но никогда не выходившем из народа. Сколько в нем врожденной, тонкой, настоящей – не буржуазной европейской – деликатности, любезности, простоты без всякой принужденности, услужливости без низкопоклонства. Мы с ним жили душа в душу, хотя виделись, собственно, не особенно часто и много… А уж как он вас-то всех, т. е. детей своих, любит! Такого отца надобно поискать, да поискать! И при всем этом известная давыдовская замкнутость, сдержанность по части выражения чувств, застенчивость никогда не дают ему высказывать вполне, что он думает и таит. Заветные мысли прорывают… как бы случайно, против его воли, и выражаются не в словах, а в делах. Даже расспросы о вас он делает с какою-то осторожностью, окольными путями, как будто боится спросить именно о том, что его, очевидно, всего более интересует. С какой жадностью он выслушивает малейшие подробности, касающиеся каждого из вас. Хороший человек ваш папан!»[3]
Бородина завораживает местность: «Давыдовом я доволен донельзя! Как здесь хорошо!.. Сколько ни живал в деревнях, более здоровой и сухой местности
Письмо от 17 сентября 1877 г. А. П. Дианину и М. Ю. Гольдштейну. Собр. писем А. П. Бородина, Том II; вып. 2. М., 1936. С. 168–172.
