нет, ангелов, прости меня, мой внутренний атеист.
Они врезались в сетчатку распахнутых глаз. Расставленные под самыми разными углами прямо на полу у всякого барахла, полученного путем нехитрого бартера у знакомых, они толкались, перебивали друг друга, сходились в единый мир и тут же аннигилировали в пропасть мазков и цветовых пятен.
Вдох – выдох. Алек словно за двоих дышал сейчас в ярко освещенной комнате и смотрел на дело собственных рук. Холсты были живыми, не хватало только щелчка пальцев, чтобы раскадровка из Ангелов Дождя, Пыли, Глубины, Руин и всего остального превратилась в двадцать с лишним фильмов. Критик внутри Алека медленно и печально вешался, а творец потрясенно матерился. Вот оно, сырое мясо, радость от успеха, от ничтожного, никому не нужного успеха, с которым ты завтра с утра пораньше пойдешь на Невский проспект… Где развесишь это безумие между чужих березок, заезженной луной над Исаакием и симпатичными зимними закатами.
– Кому это нужно?
Вопрос повис в воздухе, как тот самый критик-удавленник, но не получил ответа.
Алек потер перехваченное горло, оторвался от странных фигур, горделивых в своих масляных одеждах, и полез за старый пыльный сервант. Рулон оберточной бумаги, вытащенный из черной дыры под кодовым названием И-Эн-опять-двадцать-пять, тоже был не в меру пыльным – Алек слишком давно не «выходил в свет».
Под возмущенное шипение напуганного И-Эн, черного котища размером с Булгаковского Бегемота, на пол со стола полетели выжатые до нуля тюбики с краской, огрызки бумаги, карандашные наброски, иногда казавшиеся на порядок живее того, что выходило на холсте, да всякая дрянь вплоть до пустых пузырьков из-под капель от насморка. Мысль о том, что уже через час он об этом пожалеет, ибо непременно навернется на каком-нибудь тюбике, благополучно миновала центр управления полётами в голове Бессчастного. Дрожащие руки рвали бумагу на косые полосы, повинуясь звенящему внутри приказу закрыть, запаковать, закончить. ЗА-. Зорчие, но не зрячие ангелы, опередившие фантазию мира лет этак на двадцать, скрывались под слоями коричневых шуршащих покрывал, чтобы раз и навсегда остаться зимовать на Невском проспекте. Ибо кому это нужно?
Развернувшись за последним холстом, Алек забалансировал на остатках кармина и серой пэйна. И-Эн, наблюдавший за действом с диванного подлокотника, с трехэтажным мявом шарахнулся в сторону, открывая сектор падения. Художник за долю секунды прикинул, что ему уже двадцать восемь, позвоночник давно похож на частокол, очень кривой и зубчатый, а шея ему еще пока дорога как штука, на которой есть не самая дурная башка в этой сумасшедшей лихой стране, а посему… Падать так падать. Только в краски лицом, в краски… И когда я ел последний раз вообще-то? И что?
Тело отработало детские рефлексы с катка, сделало красивое сальто Пизанской башни и рухнуло аккурат перед последним холстом. Что-то серебристое
