покраснела, но при свете месяца этого нельзя было увидеть. Разбив яйцо об острое свое колено, она запрокинула голову и по-сорочьему выпила его. Облизнулась и совсем уж по-детски шмыгнула носом. Теплая волна нежности, жалости и любви одновременно накатилась на Фенино сердце.
– Родненькая, сестренка моя! Чистая моя! – последние два слова вырвались у нее с душевной болью и дрожью. Боясь, что на глазах объявятся слезы, отвернулась и поглядела на будку – теперь уж сама – с крайней досадой и горьким недоумением. Подумала: «Зачем ты, Мария, делаешь, сотворяешь такое? Зачем?!» И, как бы почуяв, чем мается ее подруга, в дверях будки появилась Соловьева. Застегивая кофту и спускаясь по ступенькам на землю, Маша говорила:
– Господь напитал, никто не видал. Слава ему, милостивцу и заступнику нашему! – Сказав это, с хохотом повалилась на трактористок, принялась щекотать, приговаривая: – Ну, ну, что хари воротите? Вы ж не знали, чем мы там… Можа, искались. Ведь завшевели мы тут, и боле всех – Тишка. Измучился, сердешный, с нами вконец.
– Молчи, бесстыдница! Не видишь, ребенок совсем Настёнка-то. А ты что вытворяешь?
– Федору моему небось все расскажешь? – Голос Маши сделался враждебным. – Ну и рассказывай! Да не жди, когда вернется, пиши сейчас. Запомни адрес: полевая почта…
– Перестань!
– Ну и ты оставь меня в покое. Сама знаю, что делаю. И за Настю не беспокойся, не испорчу, не прокаженная.
– Ты хуже прокаженной.
– Ну и пусть.
– Дура ты, дура, Машуха! Убила бы я тебя! – Феня кивнула на будку. Прикрыла при этом своими руками Настины уши. – Вот увидишь, кастрирую собственноручно. Подкрадуся как-нибудь к сонному и…
Маша громко расхохоталась.
– Давай, Фенюха, я за ноги его подержу.
– Хорошо, договорились. А теперь уходи от нас.
– Что, опоганилась?
– А ты думала? Уходи, уходи за копну. Чтобы и духу твоего тут не было.
– Тоже мне праведницы отыскались. Ну и дьявол с вами. Берегите свое богатство неизвестно для кого. У Настёнки хоть Санька есть, а ты, Фенюха, кого ждешь?
– Знаю кого. Иди, иди! – Феня поглядела вслед уходящей, сладко потягивающейся и позевывающей подруге, крикнула вдогонку зло и торжествующе: – Я-то дождусь, а вот ты!..
Феня повернулась лицом к притихшей, затаившейся, сжавшейся в комочек Насте, прильнула щекой к мягким ее, пахнущим керосином, чуть курчавившимся волосам, и, будто оберегая от близкой беды, крепко прижала к себе, и теперь слышала, как часто и напуганно стучит где-то рядом ее сердечко. На золотистой соломе, у девичьего изголовья, заметалась серая рваная тень вылетевшей на промысел совы. Чуя ее, под соломой беспокойно завозились полевые мыши, пискнули и умолкли, затаились. Настя плотнее прижалась к Фене, ткнулась маленьким холодным носишком своим в Фенино ухо, горячо прошептала:
– Я очень, ну очень, очень тебя люблю, Феня!
– Хорошо,
