Да бог с вами. Готов и это признать. Не лишайте меня свободы. Дайте то, что отличает человека от выброса в сторону человечества. Так нет же. Тревожная кнопка в руках охранника может оборвать мою свободу и снова загнать меня под навес метафизического процесса.
– Ты виноват?
– Да. А кто из нас не виноват?
– Обещаешь жить как все?
– Не могу, ваше вашество. Не желаю. Готов пойти на крест.
– Ну и болван. Возьми наше и избегни креста.
– Не могу ваше. Хочу свое.
– Ну и осел.
– Да, ваше вашество. Не токмо осел, но и бог ослов.
– Каково твое последнее желание?
– Как у Тиля Уленшпигеля.
– Это какое?
– Поцелуйте меня в уста, которые не говорят по-фламандски.
– Осел.
– Богослов.
– Пошел к черту.
– Слушаюсь.
Через дорогу кафе «Чудо». В восемь утра там уже томятся фигуры знакомые, небритые, с похмелья. Алкоголь – не мое, но алкоголиков понимаю, как себя самого. Минуты до открытия питейного заведения – это все равно, что шприц, занесенный над веной. Еще каплю подождать и вот оно, счастье! Венец ожидания. Растворенный кол в пищеводе. Желанная теплота в крови. Проще всего понять, кто есть на торговой точке, сразу после прибывшего трамвая. Рабочий люд устремляется в салон, трамвай уезжает, остановка оголяется. И сразу заметно, кто есть кто.
Несколько бледных сутулых фигур приметил. Ждут торговца. Валеры нет. Либо он отлучился с клиентом и вскоре вернется, либо сегодня не его день. И ждать нужно другого продавца. Долго ждать. Целую вечность.
В машине такси дверь распахнута, курят нервно крашеные девицы с темными подпалинами у глаз. Ночные девчонки отработали часы и мигом на точку – купить теплоты и пойти по домам или притонам приводить себя в порядок. Жалко их. Черт возьми! В аду всех жалко до слез.
Питейное заведение открывает двери. И в миг за своей теплотой устремляются мученики утреннего похмелья. И тут же, как из чрева библейского кита, назад на улицу – кричат, гикают, свистят, радуются, точно арабская молодежь на святой земле при схождении небесного огня. В руках пламенеют бутылочки, стаканчики пластиковые белые порхают из ладоней в ладонь как у факиров. У них праздник. У меня тоска. Располагаются на лавке без стеснения, разливают, шумят. Кто-то из рабочих кузницы машет мне рукой, полагая, что мне нужна их теплота.
– Иваныч, иди к нам! – кричит и салютует сырком плавленым. – Иди, согрейся.
Отмахиваюсь с улыбкой, а в пояснице зуд – а, может быть к ним, к этим незатейливым служителям Бахуса? К звону бутылок и смачной ругани? Нет, нельзя. Будет хуже. Нельзя теплоту одного мира мешать с другой.
