нее внимательно, чуть склонив голову к левому плечу, позвал за собою в ту самую комнату, где ночью заседал ревтрибунал.
Дуня шла как тень за маленьким Гончаровым.
Квадратная комната с кирпичной плитой. На плите солдатские котелки, кружки, продымленный чайник, дрова, чьи-то валенки на просушке, на стенах – шубы, шубы, полушубки, а в углу свалены трофеи – казачьи шашки, палаши, сабли, клинки и даже самоковки. Ремни карабинов, винтовки и ручной пулемет «льюис». Табуретки возле стен, два или три стула, тот же стол, за которым когда-то восседал Мамонт Петрович с Аркадием Зыряновым, когда Дуня пришла в памятную ночь в ревком…
Знакомое и чуждое.
Гончаров пригласил сесть.
В комнатушке жарища, а Дуне холодно.
Гончаров снял шинель, повесил ее на гвоздь, туда же ватную безрукавую душегрейку, папаху, пригладил русые волосы, одернул гимнастерку под ремнем и тогда уже спросил, какая нужда привела Евдокию Елизаровну к нему?
– Тогда, в больнице, в Каратузе, – начала Дуня, взглядывая на сапоги Гончарова. – Я утаила…
Голенища сапог поблескивают, а мысли Дуни тускнеют, линяют, и она их никак не может собрать в кучу.
Гончаров не помогает ей. Прохаживается наискосок по комнате. Курит.
– Разрешите, если можно, закурить?
– Пожалуйста. Но у меня скверный самосад.
– Ах, мне все равно.
Дуня прислюнила кончиком языка завернутую цигарку, склеила. Гончаров поднес огонек от патронной зажигалки. Точь-в-точь такая же зажигалка, какую подарил Дуне какой-то чистенький штабс-капитан в Самаре!
Табак был крепкий – задохлась. Аж слезы выступили. Сразу стало легче, безразличнее, покойнее. «Все равно к одному концу».
– Тогда я вам дала показание…
– Я вас не допрашивал, – перебил Гончаров. – Просто зашел поговорить с вами.
– Да! Да! – «Он зашел поговорить, начальничек! Как у них все просто», а вслух: – Ну вот. Я не все сказала. Фамилию Головня я присвоила умышленно…
Гончаров все так же прохаживался наискосок по комнате, думает, покуривает. Знать бы, что у него на уме?
– Кто вам говорил про заявление Филимона Боровикова? – спросил в упор.
– Про какое заявление? – хлопала глазами Дуня.
– Так-таки ничего не слышала про заявление Боровикова?
– Ни сном-духом.
Еще одна петля по комнате, и:
– Я вас сейчас познакомлю с заявлением. Но – должен предупредить: не разглашайте.
XIII
Обо всем могла догадываться, многое предвидеть, но чтоб Филимон Прокопьевич сочинил такое заявление, Дуня никогда и никому бы не поверила.
Заявление было вот какое:
«В город Минусинск в ГПУ начальнику самолично Гончарову от Филимона Прокопьевича Боровикова из Белой Елани Сагайской волости.
