с запозданием представился, сказал, что работаю в «Русском парижанине», недавно… и выпалил:
– Я хотел бы о вас написать очерк. Что скажете, Сергей Иванович?
Он махнул на меня платком:
– Серж! Зовите меня Серж! Никаких Ивановичей! Очерк, говорите? Ого! Вот так сразу?
– Я давно о вас слыхал. Еще от Валентина Яковлевича Парнаха. Он был нашим соседом по общежитию в Чистополе. Он много рассказывал о парижской жизни, о дадаистах, кабачке «Хамелеон»…
– Oh là là! И когда же он успел вам об том рассказать?
– В сорок первом – сорок втором…
Шершнев вздохнул, опустил глаза, снял шляпу и стал ею обмахиваться, приговаривая «mon dieux», «ну, дела», «невероятно». Стараясь произвести на него впечатление, я торопливо припоминал то, что слышал от Парнаха: Шершнев участвовал в дадаистских спектаклях, делал выставки, выпускал листовки, знал Тцара и др.
Вышло как-то слишком в лоб.
Шершнев слегка нахмурился, почти шепотом сказал:
– Чистополь, говорите. Нет, ну, надо же! Как бывает… – Постояли, и вдруг он стал прощаться: – Ладно, наш друг нашелся, остальное потом расскажете. Не стану вам мешать, – шляпой сделал салют, элегантно наклонил набок голову и – шаг назад, шаг назад – повернулся и ушел, хромая. Мне показалось, на его плечи легла тень.
– Не надо было, наверное, – пробормотал я, глядя ему вслед и сильно сожалея. – Эх, смутил старика.
– А Чистополь, это где?
О, Чистополь… мне там очень нравилось; и с учителями и воспитательницами повезло. Конечно, было страшно, грустно, голодно, грязно, много чужих, по духу других людей, они смотрели иначе, мы часто дрались с местными (они нас караулили в сквере возле школы), были болезни, самоубийства, некоторые сходили с ума, все чего-то ждали, кто-то рвался на фронт, кто-то в Ташкент, к черту на кулички, все равно куда, лишь бы покинуть обледенелый Чистополь, там были вши, малярия, непролазная грязь… и там случилось самое страшное – умерла мама, и как только ее не стало, для меня наступили дни сплошного интерната, который был похож, теперь я знаю, на вокзальную ночлежку, дети так быстро сменялись, не успевали сдружиться, – я тогда бросил ходить в школу, никто не принуждал, именно в те дни во мне встрепенулось что-то, какой-то нерв самосознания вздрогнул и вибрирует по сей день, тогда же у меня появились первые друзья, все они были старше, мы сошлись с местными, собирали грибы, делали свечи, масляные коптилки, удили рыбу, жарили картошку в углях, метали ножи, стреляли голубей из лука, там я впервые услышал французский, познакомился с замечательными людьми, ходил на чтения писателей, учился самостоятельно мыслить – вслушивался в слова и всматривался в образы, которые оживали в моей голове, гулял один, воображая себя первооткрывателем посреди бесконечных белых полей, которыми был обнесен наш городок пять, а то и шесть месяцев в году, так я обрел ощущение свободы, понял, какова она на вкус.
Pitié-Salpêtrière, многоокий и мрачный, возвышался
