прикрикнул Фокин уже без всякого добродушия. – Возиться мне тут с вами…
Баранов с трудом выпустил мешок, оглядел камеру, и устремленные на него взгляды, в которых не было теперь ничего, кроме ужаса и сочувствия, вернули ему силы. Он кивнул всем сразу и быстро прошел к дверям. Фокин выпустил его и снова заскрежетал ключом. Прозвучали удаляющиеся шаги. Некоторое время все молчали.
– На допрос, вероятно, – подал голос товарищ министра транспорта Головин.
– Фокин – на допрос? – возразил Гротов. – Этот не допросчик, этот – мясник…
– Что ж, пытать? – спросил Оскольцев, испугавшись собственного вопроса.
– Чушь не порите, – одернул его Ватагин. – Возможно, свидание…
– С чего бы ему дали свидание?
– С того, что денег сунули кому нужно. В России за деньги всегда можно было что угодно. Я когда в четвертом году за карикатуру в «Пути» сел на трое суток, так ко мне друзья девицу в камеру прислали. Мне не до игр было, отослал.
– Другое время было, – вздохнул Карамышев.
– Чушь не порите, – повторил Ватагин. – Не было и не будет другого времени.
Тут Фокин снова открыл дверь и втолкнул Баранова, еле державшегося на ногах. Баранов сиял, по лицу его блуждал особенный свет внезапно обрушившегося счастья.
– Что, выпускают? – спросил Ватагин.
– Нет, нет… Он… он денег попросил.
– Как денег, каких денег? – заговорили все разом.
– Спросил, нет ли со мной денег… Ему надо зачем-то…
– Так ведь обыскивали всех при аресте, неужто он не знает?
– Он же и обыскивал! – крикнул Карамышев.
– Ну, не знаю… Может, решил, что я утаил что-то… или передали… Словом, спрашивал о деньгах. Я сказал, что нет.
– Тьфу, ослы! – выругался Ватагин. – Как тогда надзирать ставили ослов, так и теперь… Переполошил только зря, хамская рожа.
Баранов, продолжая сиять, прошел к своей лавке и долго еще сидел молча, не участвуя в общем разговоре. На самом деле, разумеется, ни о каких деньгах речи не шло. Фокин вручил ему записку от матери, французскую, чтобы матрос ничего не понял, если бы даже и захотел прочесть. В записке говорилось, что подателю ее можно доверять абсолютно и что вскоре он выведет Баранова на свободу, в чем поклялся и уже получил задаток. Подделка была исключена – Баранов узнал почерк матери и известное им двоим обращение «Mon petit renard» – лисенок, – столь жалкое и дикое в подобной записке. Ясно было, что мать сделала это не в избытке чувств, но имея в виду пароль. Баранов потом только вспомнил, что Фокин не предложил ему написать ответ – а через час он был уже убежден, что против него готовится многоходовая провокация и что теперь он будет убит при попытке к бегству.
Едва Фокин ушел, пообещав выпустить сына по поддельному ордеру, не помнящая себя от безумной надежды мать Баранова кинулась к публицистке
