Блатен старается говорить со всеми, как представляется ей самой, любезным, а на самом деле покровительственным тоном». – «То, что наши милые соседи с Темзы называют patronising», – перебила Одетта. «Недавно она была в Зоологическом саду, а там чернокожие, сингалезцы, – так, если не ошибаюсь, назвала их моя жена, а ведь она куда сильнее меня в этнографии». – «Не смейтесь надо мной, Шарль». – «Да я и не думаю смеяться. Словом, она обращается к одному из чернокожих: «Здравствуй, негритос!» В этом, собственно, ничего оскорбительного нет. Но чернокожему это название не понравилось. Он обозлился и сказал госпоже Блатен: «Я негритос, а ты барбос!» – «По-моему, очень смешно. Я обожаю эту историю. Ведь правда «здорово»? Я так и вижу тетушку Блатен: «Я негритос, а ты барбос!»
Я сказал, что жажду посмотреть на сингалезцев, один из которых обозвал г-жу Блатен «барбосом». Они меня нисколько не интересовали. Но я надеялся, что по дороге в Зоологический сад и на обратном пути мы проедем Аллею акаций, где я прежде любовался г-жой Сван, и что, быть может, приятель Коклена мулат, на глазах у которого я ни разу не поздоровался с ней, увидит, что я сижу с ней в коляске.
Жильберта пошла одеваться, а тем временем г-н и г-жа Сван с особым удовольствием раскрывали передо мной редкостные душевные свойства их дочери. Мои наблюдения, казалось, подтверждали их правоту; я замечал – и об этом же рассказывала ее мать, – что она не только к подругам, но и к прислуге, к бедным проявляет деликатную, продуманную заботливость, желание порадовать их и боязнь огорчить, и все это обнаруживается у нее даже в мелочах, часто доставляющих ей немало хлопот. Она приготовила подарок своего собственного изделия для нашей знакомой торговки с Елисейских Полей и, не желая откладывать его вручение ни на один день, пошла к ней в метель. «Вы не представляете себе, какое у нее золотое сердце, – она скрытная», – говорил ее отец. Несмотря на свой юный возраст, она казалась куда более благоразумной, чем ее родители. Когда Сван заговаривал о том, какие большие связи у его жены, Жильберта отворачивалась молча, не подавая виду, что она это осуждает, так как, по мнению Жильберты, ее отца нельзя было подвергать даже легкой критике. Как-то я заговорил с ней о мадемуазель Вентейль, и она мне сказала:
– Я не хочу с ней знакомиться только потому, что она дурно обращалась со своим отцом; говорят, она огорчала его. Вы-то должны меня понять, – ведь вы переживете своего папу не на дольше, чем я своего, это вполне естественно. Человека, которого любишь всю жизнь, забыть нельзя.
Однажды она была особенно ласкова со Сваном, и, когда он ушел, я ей об этом сказал.
– Да, бедный папа, на днях годовщина смерти его отца. Вам должно быть понятно, каково ему, – вы это поймете, нам с вами такие переживания одинаково близки. Я постараюсь быть не такой плохой, как всегда.
– А он не считает, что вы плохая, – вы для него совершенство.
– Милый папа! Это потому, что он очень
