неохотно вышла.
Разговор про «дикого» был продолжен.
– Чем же татарин Петьке поблазнил? – спросила Пелагия.
– Петька хлопал, что дикой яму про Святу Землю талакает. Ишто про то, как по правде жить.
– Почему «хлопал»?
– Да де ж татарину про Святу Землю талакать, коли он по-нашему ни бельмеса не строчил?
– То есть совсем говорить не умел?
– Ага.
Один из мужиков (не тот, который Донька, а второй) сказал:
– Как они с Дуркой-то, а, батяня? Она мыкает, он гугукает. Умора. Охрим-то тады шутканул, а? «Дурка, грит, собе жаниха присватала. Баска будет семейка – Дурень да Дурка».
И погладил бороду рукой, что, должно быть, означало в Строгановке крайнюю степень легкомыслия, потому что староста одернул весельчака:
– Ты зубы-то не скаль. Или забыл, чаво после было?
– А что после было? – тут же поинтересовался Долинин.
Строгановцы переглянулись.
– Да прогнали мы татарина, – сказал староста. – Так-оно, отсизовали как следоват, в шургу башкой сунули, да хлестунами за околицу.
– Что они сделали? – беспомощно оглянулся на монашку Сергей Сергеевич.
– Избили до полусмерти, окунули в выгребную яму и выгнали из деревни кнутами, – объяснила она.
– За что? – покривился на местные нравы Долинин.
– Надо было яво, паскуду, до смерти уходить, – сурово произнес староста. – Ино етюк яво татарской оторвать. Дурку, сироту убогую, котора за ним, как псюха, бегала, опоганить хотел. Носит же земля иродов. Дурка после два дни беспамятно лежала.
Сергей Сергеевич нахмурился.
– Ну а Шелухин что?
– За татарином своим в лес побёг. Как мы зачали паскудника охаживать, Петька с мужиками махаться полез, не давал свово «старшого» поучить. Ну, мы и Петьке харю своротили. А как прогнали татарина в лес, Петька котомку завязал и за ним. «Пропадет он в лесу! – орал. – Он человек божий!» И боле мы Петьку не видали, до сего дня.
– А скажи-ка, дед, ино в какую сторону ушел от вас татарин? На закат, на восход, к северу ли, или, так-оно, к полуночи? – спросил Долинин.
Пелагия тихонько встала и направилась к двери.
Причин тому было две. Первая – что Сергей Сергеевич, кажется, понемногу осваивался с местной идиоматикой. А вторая заключалась в самой двери, которая вела себя загадочным образом – то приоткроется, то снова затворится, хотя сквозняка не было.
Выскользнув в темные сени, монахиня повертела головой и заметила в углу, за сундуком, некую тень.
Подошла, присела на корточки.
– Не бойся, вылезай.
Из-за сундука высунулась растрепанная голова. В темноте светились два широко раскрытых глаза.
– Ну, что спряталась? – ласково сказала Пелагия дурочке. – Ты зачем подслушивала?
&n
