этой истины я получил семнадцатого октября. В тот день рота мылась в бане, и Силин вернулся поздно, когда мы уже укладывались спать. С собой он принес бутылку яблочного.
– Вот, – сказал он, – в роте нашел.
– Юра, – заволновался ротный, – а больше ты ничего не нашел?
– Нет, – ответил Силин. Он устал и хотел спать.
– Юра, ты шесть лет в стройбате и должен знать, что к бане одну бутылку не берут… это кто-то поддать решил после баньки, а ты бутылку нашел и успокоился.
– Да нет там больше ничего, – вяло отбивался Силин, – у меня нюх, я бы услышал…
Они спорили минут пять, пока в дверях не появился наш дневальный Казарян. Казарян снял зачем-то шапку и без предисловий сказал: «К нам второй рота пришел…»
За полминуты мы оделись и помчались в часть…
В окнах клуба горел свет, и рев, приглушенный кирпичными стенами, исходил оттуда. Вдоль клубной стены бегал раздетый до пояса Кошкин и, матерясь, бил бляхой по окнам, нагнетая обстановку и призывая земляков на помощь. На крыльце нашего временного расположения стоял дежурный по части и, раскинув руки, как Христос на кресте, не пускал в клуб очередную группу бойцов «второй рота».
Оттеснив дежурного, мы прорвались в помещение. Картина, представшая перед нами, была ужасна. В середине расположения в сплошном клубке сплелась и оглашенно ревела толпа человек на сто, не меньше. Из этого рева, как брызги из водоворота, вырывались отдельные крики и ругательства на двух языках: драка шла между русскими и азербайджанцами. Остальные сидели на верхних ярусах коек и наблюдали – они держали нейтралитет.
Дежурный по роте Мамедов-третий в драке не участвовал. Он стоял на тумбочке и, уклоняясь от летящих в него ножек от табуреток, кроватных прутьев, приговаривал: «Эй… кончай, гуртар… эй, нэ нада…»
Сулейманова, второго дневального, не было видно: вихрь национальной солидарности закрутил его, заставив забыть об обязанностях по службе.
– Отставить, назад, прекратить, – заорали мы в три глотки, мельком заметив, что куда-то пропал Гребешков.
На наши команды никто не отозвался: драка зашла слишком далеко, и остановить ее могла сила, равная той, что участвовала в побоище, либо что-то страшное, мгновенно отрезвляющее. Раздайся сейчас, неважно на каком языке, крик «убили», и его поймут все, без перевода. И тогда ревущая куча рассыплется на сотню отдельных индивидов, обеспокоенных только тем, как быстрее покинуть это место.
Неприятный холодок страха вперемежку с чувством восторга, какие испытывают мальчишки перед тем, как очертя голову броситься в реку с обрыва, ощутил я, прежде чем потерял способность вообще что-либо ощущать. В последний момент мне вспомнилось предупреждение Шабанова о том, что «политработнику не пристало разнимать дерущихся, как босяку…». Потом наступил провал, и я ничего не помнил. Правда, временами я приходил в себя, но словно раздваивался.
