Хорошо, – подумав, ответила Машка. – Значит, разделаться с ним они не рискнули. Хорошие пирожные… Меня постоянно почему-то тянет на сладкое.
– Машка…
– Молчи, – перебила она. – Все в порядке. То есть все так, как и должно было быть. Это я во всем виновата. Я. Не вздумай винить себя. Ты с самого начала знала, что наша затея гроша ломаного не стоит. А я возомнила себя Жанной д’Арк. А сама струсила, как только увидела того типа с «пушкой» и поняла расклад. Не вышло из меня героини. Кишка оказалась тонка. Только тебя подставила. Ты теперь небось за мою жизнь Нику по гроб обязана. Не отвечай, я и без того знаю. Обязана.
– Машка…
– Ты вот что, – вновь перебила она. – Сматывайся. Все равно куда, лишь бы подальше от них. И не думай обо мне. Ты мне не поможешь. Бесполезно. А мне легче будет.
– Зачем ты так говоришь? – нахмурилась я.
– Значит, никуда не уедешь? Зря. Со мной кончено, понимаешь? Первое, что сделаю, если вырвусь из психушки, опять подсяду на иглу. Повезет, так сдохну в расцвете лет, как многие из наших сестер и братьев. И твоя любовь меня не остановит. Ничто не остановит. Поняла? Купи еще пирожных, с собой возьму.
Я позвала официанта, и тут дверь вновь распахнулась – в кафе торопливо вошел Тони. Машка повернулась на звук колокольчика, и лицо ее исказилось, точно от страшной боли. Она испуганно провела рукой по своему лицу, волосам, посмотрела на меня, как будто ища защиты.
– Зачем? – спросила жалобно и вся съежилась, сжалась, точно кто-то невидимый наносил ей один смертельный удар за другим.
– Маша, – позвал Тони, бросаясь к ней, а она закрылась руками и закричала:
– Пусть он уйдет. Я не хочу.
Следующие несколько минут показались мне сущим адом. Машка вопила, как безумная, официант, выпучив глаза, не знал, что делать, из кухни выскочили поварихи. Двое парней, сопровождавшие Машку, пытались ее утихомирить. Я орала на них и орала на Тони, чтобы убрался к черту, а он никого не слушал – расшвырял парней, схватил ее в охапку и прижал к себе, повторяя бессмысленно:
– Машенька… Маша… я люблю тебя…
И все вдруг разом отступили, оставив их вдвоем. И Машка вцепилась в него так, что у нее побелели пальцы, и, пряча лицо на его груди, тихонько поскуливала, а он все повторял и повторял одно и то же, все тише и спокойнее, пока она не перестала вздрагивать и не разжала пальцы. А я, стоя в трех шагах от них, вдруг поняла, что больше не нужна ей. Единственное, что ее еще связывало с этим миром, единственное, что заставляло смириться с ним, это ее любовь, которую она тщетно пыталась забыть. Мне было больно и страшно за нее, потому что в его любовь я не верила: ни тогда, ни сейчас, и боялась, что очередное разочарование, самое непереносимое разочарование раздавит ее. А потом я подумала, что это, должно быть, ревность. У меня никого нет, кроме Машки, и я вижу в Тони соперника, потому что если она и нуждается в любви, то отнюдь не в моей, и как это ни горько для меня, но нужен ей этот парень, и только он способен ее спасти. Я отошла к стойке и заказала
