хотела быть Гольдштейн. Клара Гольдштейн – очень красиво, правда? Меня назвали в честь маминой мамы, Клары Гольдштейн. Ее семью фашисты расстреляли в Одессе. Если бы моя бабушка с маленькой мамой перед войной не оказались в Ленинграде, их расстреляли бы, как всех евреев в Одессе… и меня бы не было. Что вы так смотрите? Я еврейка. Вы разве не знаете, что я еврейка?
При слове «еврейка» все замерли. Шокированы были все, и гости-начальники, и гости-ученые: есть вещи, о которых не говорят вслух. Первый секретарь обкома побагровел, и остальные начальники тоже изменили цвет, кто-то побагровел, а кто-то, наоборот, побледнел. Девочка нарушила правила.
Тогда о многом не принято было говорить. Да что там не принято, нельзя говорить. Почему нельзя? Евреи есть, а слова такого нет? И среди коллег профессора Горячева немало евреев, вот они, смущенные, сидят за свадебным столом… Кто запретил произносить «еврейка», каким указом? Никто, никаким, но все это знают. Особенно сами евреи. Клара тоже знает – она же не дура.
Клара на этом не остановилась, в полной тишине продолжала:
– А мой дед Гольдштейн – раввин в нашей петербургской синагоге.
«Синагога» – нельзя говорить! Синагога всю жизнь стоит на Лермонтовском проспекте, напротив химчистки, но говорить нельзя! Пусть бы Клара, белоснежная невеста, тоненьким голосом вдруг сказала матом «…!» и еще «…!» – и то было бы лучше.
Если бы гости могли встать и уйти, как уходят с провалившегося спектакля, целыми рядами под стук откидных сидений, то половина гостей резко шаркнула бы стульями по полу и покинула свадьбу. Но чтобы демонстративно уйти, нужно иметь смелость, и решился лишь свадебный генерал, первый секретарь, – медленно и весомо двинулся к выходу, толстоватым боком сметая со стола бокалы. А бедные Кузьмичи привстали и простерли руки вперед, словно обреченно моля: «куда же вы, куда?..» Возможно, они были на «ты», тогда они молили «куда же ты?..».
Профессор Горячев встал с выражением лица, которое Берта обычно называла «вот только не надо мне делать профессорский вид», – как будто одна часть его отсутствовала по важным научным делам, а другая здесь и хоть рассеяна, но строга. Мягко надавил Кларе на плечо – садись, детка.
– Похвально, что мою дочь, как и всю советскую молодежь, занимает тема Великой Отечественной войны. И в скорби, и в радости – тем более в радости, на свадьбе – мы, советские люди, чтим память жертв нацизма. Родные Клариной бабушки погибли в Одессе, дед погиб на Ленинградском фронте, защищая Ленинград, моя жена Берта ребенком пережила блокаду…
В зале повисла тяжелая тишина. Кузьмичи нерешительно приходили в себя, восхищаясь тем, как умно их сват перевел разговор в другую плоскость: о евреях говорить нельзя, а о жертвах нацизма можно и нужно. И если что, нечего предъявить – мы говорили о святом. Друзья Горячевых мысленно подмигивали: молодец Ёкарный Бабай, ловко изменил акценты.
– Спасибо Кларе за прекрасный искренний тост – за мир во всем мире!
Первый
