за спинами и разыгрывали болевые припадки. Вся эта драма была якобы необходима для того, чтобы потом отразиться в искусстве. Перл всегда подозревала, что друзья-актеры Эллиота считали ее саму и ее общее образование невероятно скучным, но все было в порядке, потому что она считала их глупыми. Они страдают этим до сих пор – делами и союзами, междоусобицами и длительными обидами. Только теперь они старше, а это значит, что они все так же стремглав носятся туда-сюда, но впереди них колыхаются маленькие брюшка.
Карманы джинсов Ретта были пусты, как и маленькая корзина для мусора под столом. Его экран, лежавший на подставке на столе, требовал отпечаток пальца для разблокировки, поэтому она не могла его проверить. Перл стояла над кроватью сына в темноте и ждала, как много лет назад, когда он был младенцем, а ее груди наполнялись молоком и болели при его виде. И точно так же она стояла эти последние два трудных года с болящей, но уже пустой грудью, пока не убеждалась в том, что видит, как одеяло на его груди опускается и поднимается от дыхания.
После первого обращения Ретта в клинику, когда здешнее лечение не помогло, они отвезли его в то место, которое нашел Эллиот, – реконструированный дом Викторианской эпохи рядом с Пресидио, где отказывающимися от еды людьми занималась группа пожилых женщин. Просто удерживая их часами. «Обнимашки?» – с издевкой спросил Ретт, когда они сказали ему, что он должен делать. Однако в тот момент он был слишком слаб, чтобы сопротивляться и сидеть прямо без посторонней помощи.
«Лечение» было частным, родителям не разрешалось следить за процессом, но Перл встретила одну женщину, Уну, которая была закреплена за Реттом. Ее руки были пухлыми, покрытыми темными пятнами, с тонкой сеткой линий на локте и запястье, словно она носила свои морщины, как браслеты или рукава. Перл старалась держаться перед ней вежливо, чтобы скрыть внезапную ненависть, которая охватила ее. Она ненавидела эту женщину, ненавидела ее дряблые, умелые руки. Перл сидела здесь, в этой квартире, и представляла находившуюся всего в двадцати двух кварталах от нее Уну, которая удерживала ее сына и делала то, что Перл могла бы сделать сама и в то же время не могла.
Когда Ретт набрал пять фунтов, Перл убедила Эллиота, что они должны вернуть его обратно в клинику. Там он потерял пять набранных фунтов, а затем еще два, и хотя Эллиот постоянно предлагал вернуть его в викторианский дом, Перл оставалась твердой в своем отказе. «К этим сумасшедшим? – говорила она Эллиоту, делая вид, что возражает именно против этого. – К этим хиппи? Нет».
«Нет», – повторила она про себя. Она сделает для своего Ретта все что угодно, да и делала это, но мысль о том, что Уна прижимала сына к груди, а он нежно смотрел на нее… Этого Перл не могла вынести. Она оставила Уну про запас, на крайний случай. Покинув викторианский дом, Ретт снова вернулся в больницу к ужасному зонду. Но это в конечном счете сработало. Перл видела, как сын набирает фунт за фунтом. Неужели Ретт сегодня днем был там? Он ходил к Уне? Ему были нужны ее руки?
