уходили девяностые, тем больше и активнее на них валили. А чем больше валили, тем больше чернили тот исторический период, так что в итоге получилось что-то запредельно ужасное. Владик всерьез считал, что в девяностые на улицах кучами валялись тела умерших от голода людей, во дворах, парках и на площадях шли бои бандитских группировок с применением чуть ли не ядерного оружия, а у власти находились вообще не люди, а восставшие из ада черти рогатые. Тот факт, что он и сам жил в девяностые, Владик не то что не брал в расчет, а как будто забыл. В девяностые прошло его детство, и о нем у программиста остались пусть и не всегда светлые, но вполне терпимые воспоминания. Он не пух от голода, и вообще питался точно так же, как и затем, во времена порядка и стабильности, ему не приходилось сутками сидеть в бомбоубежище, спасаясь от бандитских разборок. Но могучий информационный поток, льющийся со всех экранов и звучащий из каждого динамика, словно расколол прошлое надвое. По одну сторону оказались его личные воспоминания, по другую – та версия истории, которую ему внушили поборники порядка и стабильности. Владик просто не мог соединить эти два берега воедино, и всегда думал о них как о разных вещах, никак между собой не связанных. В его личных воспоминаниях девяностые были временем не лучше и не хуже любого другого, со своими плюсами и минусами. А во внедренной версии прошлого девяностые представали адом кромешным, на фоне которого даже зомби-апокалипсис отнюдь не выглядел трагедией. И именно оттуда и был родом Цент.
Тут, конечно же, возникало противоречие, которое Владик обязательно увидел бы сразу, не будь у него в голове двух версий прошлого. Заключалось оно в том, что через девяностые прошли все, ну, разве что кроме тех, кто родился уже в счастливые времена порядка и стабильности. Даже он сам был родом из девяностых, как и его родители, друзья, соседи, все, кого он знал и видел. Тем не менее, никто из них не превратился в чудовище. Ангелов, конечно, тоже не встречалось, но концентрация фекальной массы в их организмах была недостаточна, чтобы превысить критическую массу. Все эти люди прошли через те девяностые, которые Владик помнил сам, и в которых не было ничего ужасного. А вот Цент, он явно побывал в каких-то иных девяностых.
Было очевидно, что двух правдивых версий истории быть не может, а посему одна из них ложная. И это как минимум, потому что ложными могут быть и обе. Своим воспоминаниям Владик доверял чуть больше, чем телевизионным вещателям правды, так что было логично предположить, что девяностые ужаса и хаоса, девяностые, породившие Цента, имеют с реальностью мало общего. Скорее, это миф. Но вот вопрос – может ли миф породить реального монстра? И чем становится миф, если достаточное количество людей начнет считать его правдой?
Тут Владик с трепетом осознал, что он, похоже, вплотную приблизился к пониманию природы Цента. Изверг имел не биологическое, но мистическое происхождение. Вера миллионов людей в кошмарные девяностые сделали их настолько реальными, что те, в свою очередь, сумели исторгнуть в материальный мир нечто из плоти и крови. Каждодневный гипноз
