style="font-size:15px;"> – Освятить? Хм…
Это значило, что глава табора не уверен и предоставляет решение вопроса на коллективный таборный разум. Разум оживился и начал дебаты.
– Да какой там батюшка, какие там молитвы! Разве святой водой такую скверну смоешь? – горячились одни. – Это где же такое слыхано?
– Да разве ты не христианин, что так говоришь? – кричали другие. – Нет сильнее Божией силы! Хорошей молитвой не то, что машину, может, даже и сами тапки очистить можно! Разве не знаешь ты истории, как Христос воду в вино превратил? Что же ты говоришь!
– Может, нам теперь женские юбки все перекрестить и на голову себе понадевать? – не сдавались первые.
Не утерпели, ввязались в дискуссию и женщины, выкрикивая с места свои соображения. Как водится при живом цыганском разговоре, в воздухе метались, словно танцуя, смуглые руки.
Антоний Гоман спокойно разглядывал тапочки, дымя папироской и втиснув пальцы в карманы брюк. Его лицо имело странное выражение, как будто он про себя посмеивался над чужой бедой. Но конечно, это только казалось. Глава был хорошим человеком и никогда бы себе такого не позволил.
Раскрыв рты, заворожённо глядели со стороны дети.
Пэпуша успела убежать в дом, привести себя в приличный вид и вернуться, а Григорий всё стоял, держась обеими руками за сердце, и что-то бормотал себе под нос.
И вот, когда страсти уже достигли такого накала, что почтенные цыгане готовы были друг друга за грудки хватать, а нашему «Ромео» было впору вызывать «Скорую», Антоний вдруг крикнул зычным голосом:
– Тихо, цыгане!
Тишина установилась такая, словно всё действие происходило на телеэкране, и кто-то случайно нажал на кнопку «отключить звук». Все, от мала до велика, повернулись к главе, а сам Антоний поднял голову и сказал по-русски:
– Доброе утро, Саша. Что ты хотел?
На балконе второго, «мужского» этажа, действительно, маячил Саша, фотограф, приехавший накануне в гости в табор и оставшийся ночевать у Григория. Был он всклокочен и расхристан, по всему видно – проснулся только что и едва успел натянуть джинсы и рубашку. Саша близоруко щурился и явно нервничал.
– Антоний Стефанович, – жалобно сказал он. – Понимаете, тут такая штука, у меня тапочки куда-то девались. Купил накануне, в пакете на балконе оставил. Пакет есть, тапочек нет. Я имею в виду, может быть, дети поиграть взяли? Мне бы их тогда вернуть бы, а? А то ведь уже уезжаю…
Антоний аккуратно смял и выкинул в уличную пыль папироску, широко улыбнулся и вдруг подхватил роковые тапочки правой рукой.
– Сорок четвёртый размер, – сказал он, постукивая пальцем левой по подошве. – Скажите, цыганки, кто из вас такого размера обувку носит, а?
Цыгане и цыганки смотрели на тапочки в его руках, и по лицам их начали расползаться понимающие улыбки. Расцвела улыбка и на круглом лице Пэпуши, и вдруг
