style="font-size:15px;"> – И жён у него было много и богатства. И все его слушались и боялись. Любую его просьбу спешили исполнить. И ел он только из золотых тарелок, и одежду носил из шёлка, обшитую золотом и алмазами. И дворец у него был огромный и богатый. И вся огромная империя принадлежала ему одному. Но вот день ото дня он чувствовал себя всё несчастней. Он знал, что его придворные боятся и недолюбливают его. Груз ответственности не давал ему спать ночами безмятежно, боязнь лишиться власти и богатства мучила его день ото дня. Но ни с кем не мог султан поговорить о своих страхах, так как не было у него друзей. Слуги и рабы были, а друзей не было. Он даже сомневался, любит ли его любимая жена, и вынужден был прятать её лицо, чтобы она не полюбила другого. Иногда во дворец приходил бедняк, его молочный брат Карим. Когда-то давным-давно одна служанка выкормила маленького султана своим молоком. И сын кормилицы стал его молочным братом. И каждый раз, когда Карим, наговорившись с султаном, уходил, Сулейман грустно смотрел ему вслед. Он знал, что Карим уходит в свой ветхий домишко на самой окраине Стамбула, там, где зеленеют запущенные сады и виноградники. Он представлял, как его молочный брат Карим сядет в старое плетёное из виноградных лоз кресло, и будет в тишине и покое любоваться закатом и пить самое дешевое виноградное вино. В такие минуты султан хотел тайно сбежать из своего роскошного дворца и спрятаться в диком винограднике, построить лачугу и жить в ней свободным и беззаботным.
Джавид рассмеялся:
– Вот чудак какой!
– Но он никогда так и не сбежал, дедушка? – задумчиво спросил Амин.
– Нет, он не мог набраться смелости и сбежать. Его народ считал его смелым и отважным. По его велению брали в плен целые города и страны, но никто не знал, как он хотел сбежать и боялся сделать это.
– Мне жаль его, – тихо произнесла Мила, подперев ладошкой щечку.
– А мне нет, – резко, со злостью возразил Джавид, – С какой это стати его жалеть? Жил в своё удовольствие, делал, что хотел!
– Того, что он по-настоящему хотел, он не мог сделать, – поддержал Милу Амин, – Мне тоже жаль его.
Дедушка Азиз в спор детей не встревал, он только покручивал в шершавых и тёмных от табака пальцах папиросу и хитро прищуривался.
Летними вечерами дети собирались в старом дощатом сарае. Сначала мальчишки рассказывали страшные истории, Джавид даже, накрывшись белой простынёй, изображал привидение, заунывно подвывая и покачиваясь. Мила визжала одновременно от страха и восторга. Потом стали придумывать целый спектакль. Амин нашёл плетёный из папьё-маше абажур для лампы, вставил в него фонарь, накинул на абажур кусок тюли, он залезал на верхную полку железной двухярусной кровати, свешивал абажур с фонарём вниз и покачивал им во время спектакля. Милу наряжали – закутывали в старые белые простыни, на голову повязывали самодельную фату. Джавид брал отцовскую гитару и, перебирая струны, протяжно
