голосами,
До которых вот-вот.
Полых лестниц пролёты гулки,
Голоса каждый раз
задвигают себя за стены.
Как ни страшны их гулко
зовущие закоулки,
Но сознанье толкает
и требует перемены.
Наконец-то дверьми
пустой коридор ощерен,
Белоснежные плоскости
вторят друг другу звонко.
Пальцы входят
Знакомым движением в ручку двери —
Плоскость, плюнув, отходит,
подвижная как картонка.
И тотчас навалилось
забытое слово «парта»,
Всё в прохладной пыли,
что есть бывшие пот и плесень.
Вон прилипший к стене
грубоватый портрет Декарта,
Разъярённый, как слон,
наступивший на горло песне.
Я уже не её,
от меня она не таится,
В голых клетках видны
неприкрытые вакуоли,
Всё плывёт, всё живёт;
у всего есть глаза и лица —
Боже, боже,
и это считалось родным до боли!
Ни предмета родного
в живом по безлюдью доме,
Всё чужое, с неясным /и бред один/
назначеньем,
Узнаваемо, факт,
но теперь уже незнакомо,
Правда, слишком реально, чтоб быть
простым наважденьем.
Сверху тот же эффект присутствия:
равнодушно
Наблюдают ещё
не треснутые белила,
То есть бельма сущности,
вырвавшейся наружу.
Это школа, твержу себе,
значит, вот так это было…
Офелия
На родине, зол и краток,
Щегол, повторясь, поёт
О том, что так жаль солдаток,
О том, что солдат умрёт,
А здесь не тронуты воды
Краями их котелков.
Как слитки живой породы
Шныряет ничей улов.
Пустое тело опушки
Под маревом дённым спит.
Могли разместиться пушки.
Чудесный батальный вид.
Олень закликает самку,
Закончив удачный бой.
Художник бы вставил в рамку,
Охотник – забрал с собой.
Но нет никого на свете,
Лишь только зверьё, да я.
Я как-то спросила ветер,
А он говорит: нельзя.
А что, говорит он, люди —
Мне ведома эта новь,
Ведь снова житья не будет,
Лишь нечто, рваное в кровь.
И я соглашаюсь с ветром.
