Каре и его добродушную жену, женщину со слабым, но открытым лицом, с жалостливыми честными глазами, Дюрталь замечтался, далекий от города. Глядя на уютную комнату, на добрых людей, он говорил себе: «Хорошо бы, переустроив эту комнату, обрести здесь, над Парижем, размеренную жизнь, тихое пристанище. Тогда высоко, среди облаков, можно было бы подражать отшельникам и годами писать свою книгу. И потом, каким сказочным счастьем было бы жить, наконец, вне времени, и, пока волны человеческой глупости бьются внизу о башни, перелистывать при уменьшенном свете яркой лампы страницы старых книг». Он сам улыбнулся наивности своей мечты.
– Все равно, у вас здесь очень хорошо, – сказал он, словно делая вывод из своих размышлений.
– О! Не совсем-то, – возразила женщина. – Помещение велико; у нас две спальни такие же просторные, как эта комната; но как неудобно и холодно! А кухня, – продолжала она, указывая на плиту, которую пришлось поставить прямо на лестнице, около маленькой площадки. – К тому же я старею, мне уже трудно ходить за провизией по такой длинной лестнице.
– В эти стены невозможно вбить гвоздь, – добавил муж, – они гнутся о тесаный камень и выскакивают; я-то приспособился, но она, она мечтает кончить жизнь в Ландавенне.
Дез Эрми встал. Все простились, и чета Каре заставила Дюрталя обещать, что он вернется.
– Какие превосходные люди, – воскликнул тот, очутившись снова на площади.
– Не считая того, что Каре может дать драгоценные советы по многим вопросам, которые документально знает.
– Но, наконец, почему же образованный человек, не неизвестно кто, занимается ремеслом, ручным трудом… как рабочий, в общем?
– Если бы он тебя услышал… Но, мой друг, в Средние века колокольнями заведывали вовсе не презренные бедняки; хотя, действительно, современные звонари упали низко. А почему Каре увлекся колоколами, я не знаю. Мне известно только, что он учился в семинарии в Бретани, пережил религиозные сомнения, не счел себя достойным священства, а приехав в Париж, был учеником очень образованного и начитанного звонаря, отца Жильберта, в келье которого в Нотр-Дам имелись редчайшие старые планы Парижа. Тот не был ремесленником, он безумно увлекался собиранием документов, касающихся старого Парижа. Из Нотр-Дам Каре перешел в Сен-Сюльпис, где обосновался уже больше пятнадцати лет назад.
– А ты с ним как познакомился?
– Сперва как врач; потом, лет десять назад, я подружился с ним.
– Это странно, что он не выглядит угрюмым садовником, как все бывшие семинаристы.
– Каре продержится еще несколько лет, – сказал Дез Эрми, словно про себя, – потом ему бы лучше умереть. Духовенство уже допустило провести в церкви газ, и кончит тем, что заменит колокола дверными звонками. Будет очень мило; электрические провода свяжут их; получится настоящий протестантский звон, короткий призыв, резкое приказание.
– Ну что ж, жене Каре представится случай вернуться в Ле-Финистер.
– Они
