или же не желала знать и понимать – эта двадцатидвухлетняя красавица, вдова недавно погибшего автогонщика, сама претендовавшая на место в олимпийской сборной Фриленда по плаванию. Жизнь она намеревалась пройти уверенно и красиво, как свою коронную дистанцию в олимпийском бассейне. При этом зрители, соперницы, судьи и прочие статисты ее не интересовали…
…Полежав несколько минут с широко открытыми глазами, Том Шеффилд подхватился и, рванув и без того распахнутый ворот рубашки, – словно срывал с себя веревочную петлю, – заметался по камере. Низкий казематный потолок давил на него, как надгробная плита; сырые, выложенные из дикого камня стены ограничивали мир до пространства спичечного коробка; и писатель метался по нему, будто заживо замурованный в склепе, рыча и по-волчьи взвывая от ярости.
Еще в столичной тюрьме предварительного следствия он вдруг открыл для себя, что панически боится закрытого пространства. Подлая неустойчивость его психики, о которой там, на свободе, он лишь время от времени смутно догадывался, в заточении вдруг превратилась в палача, изводившего куда страшнее, нежели издевательства надзирателей, страх перед смертным приговором и муки все еще снисходившего на него человеческого раскаяния – слишком запоздалого, а потому совершенно бессмысленного.
Чтобы как-то успокоиться, Шеффилд закрыл глаза, пытаясь погрузиться во мрак тюремного небытия, в греховную невинность сексуального полусна-полубреда.
…О завещании, пусть даже незаверенном, Шеффилд узнал уже после того, как договорился о сделке. Мешала наследница, способная затаскать его по судам, убрав которую, он становился одним из состоятельнейших людей округа. Шеффилд считал, что к вершине своей литературной славы он должен идти той же тропой, что и к вершине финансовой. И вот пришел! К «пропасти во ржи».
Том вновь попытался возродить в своем воображении тело Кэрол, ее ноги, обнаженную грудь, однако сознание его рассеивалось, образы являлись расплывчатыми, память перескакивала с эпизода на эпизод.
А ведь вроде бы все рассчитал: владение двумя особняками, швейной мастерской и огромным ранчо позволило бы ему свести на нет финансовую зависимость от издателей. А соединив их с доходами от акций и гонораром за несколько своих изданий, вполне мог бы открыть собственное издательство, создав со временем и сеть книжных лавок.
«Книжный магнат Шеффилд» – так это прочитывалось бы на страницах самых солидных газет Фриленда.
В соседней камере бесился от ярости громила, который несколько дней назад был приговорен к пожизненному заключению. Это была ярость человека, возненавидевшего мир еще сильнее, чем мир возненавидел его.
«Ярость – все, что нам осталось в этом мире, – подумалось Шеффилду. – Позабыв о доброте, милосердии и снисходительности, мы порождаем ярость и ненависть, в которых сами же, подобно поминальным свечам, и сгораем».
Если он в чем-то и раскаивался
