Юджин поглядел на него с немой благодарностью. После того как Юджин ушел, Тихоня несколько минут угрюмо курил, длинными затяжками загоняя душистый дым в свои узкие легкие. Элиза, обиженно вспоминая его слова, продолжала штопать носки.
– Что ты делаешь с малышом, мама? – после некоторого молчания сказал он жестким спокойным голосом. – Ты хочешь, чтобы он стал бродягой?
– То есть как? То есть как?
– По-твоему, хорошо, что он шляется по улице со всеми малолетними хулиганами?
– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – раздраженно сказала она. – Нет ничего зазорного в том, что мальчик честно поработает, и никто так не думает.
– Бог мой, – сказал он темному ангелу. – Только послушать!
Элиза поджала губы и ничего не ответила.
– Гордость предшествует падению[43], – сказала она потом. – Гордость предшествует падению.
– На мой взгляд, нас это не касается, – сказал он. – Падать нам некуда.
– Я не считаю себя хуже кого-нибудь, – объявила она с достоинством. – И с кем угодно держусь как с ровней.
– Бог мой! – сказал Бен своему ангелу. – Тебе ведь не с кем держаться. Что-то я не видел, чтобы твои почтенные братья или их жены навещали тебя.
Это была правда – и ранящая правда. Элиза поджала губы.
– Нет, мама, – продолжал он после паузы, – ни ты, ни старик никогда не интересовались, чем мы занимаемся, если на этом, по вашему мнению, можно было сэкономить цент-другой.
– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – ответила она. – Ты говоришь так, словно мы богачи. Нищим выбирать не приходится.
– Бог мой! – горько засмеялся он. – Вы со стариком любите изображать из себя неимущих, но у тебя полный чулок денег.
– Я не понимаю, на что ты намекаешь! – сказала она сердито.
– Нет! – после угрюмой паузы начал он со своего обычного отрицания. – Сколько людей в городе, у которых нет и пятой доли того, что есть у нас, а получают они от этого вдвое больше. У нас у всех никогда ничего не было, но я не могу смотреть, как малыш превращается в уличного мальчишку.
Наступило долгое молчание. Элиза сердито штопала носок, то и дело поджимая губы, балансируя на грани между спокойствием и слезами.
– Не думала я, – сказала она после длинной паузы, и на ее губах затрепетала горькая обиженная улыбка, – не думала я, что когда-нибудь услышу от собственного сына такие слова. Поберегись, – грозно намекнула она, – грядет день расчета. И его не избежать. Не избежать. И тебе втройне воздается за твое противоестественное, – ее голос перешел в слезливый шепот, – за твое противоестественное поведение!
Она легко начинала плакать.
– Бог мой! – ответил Бен, поворачивая худое, серое, горькое шишковатое лицо к своему слушающему ангелу. – Нет, только послушать!
Элиза видела Алтамонт не как совокупность стольких-то
