не здешние.
Другой сказал:
– Не вовремя, офицер, заехал на Дон.
Катя сейчас же дернула мужа за рукав, и они перешли на противоположный тротуар. Там, на сломанной скамейке под голым деревом, сидел старик в потертой шубе и соломенной шляпе. Положив щетинистый подбородок на крючок трости, он вздрагивал. Из закрытых глаз его текли слезы по впалым щекам.
У Кати затряслось лицо. Тогда Рощин дернул ее за рукав:
– Идем, идем, всех не пережалеешь…
Они долго еще бродили по грязному и ободранному городу, покуда не нашли нужный им номер дома. Войдя в ворота, увидели короткого, толстоногого человека с голым, как яйцо, черепом. На нем была ватная солдатская безрукавка, до последней степени замазанная. Он нес котел, отворачивая лицо от вони. Это был однополчанин Рощина, армейский подполковник Тетькин. Он поставил котел на землю и поцеловался с Вадимом Петровичем, стукнул каблуками, пожал Кате руку.
– Вижу, вижу, и слов не говорите, устрою. Придется только в одной комнатке. Зато – зеркало-трюмо и фикус. Жена моя, изволите видеть, здешняя… Сначала-то мы тут жили (он показал на кирпичный двухэтажный дом), а нынче, по-пролетарски, сюда перебрались (он показал на деревянный покосившийся флигелишко). И я гуталин, как видите, варю. На бирже труда записался – безработным… Если соседки не донесут, как-нибудь перетерпим. Люди мы русские, не привыкать стать.
Открыв большой рот с превосходными зубами, он засмеялся, потом проговорил задумчиво: «Да, вот какие дела творятся», – и ладонью потер череп, вымазал его гуталином.
Супруга его, такая же низенькая и коренастая, певучим голосом приветствовала гостей, но по карим глазам было заметно, что она не совсем довольна. Катю и Рощина устроили в низенькой комнатке с ободранными обоями. Здесь действительно стояло в углу, зеркалом к стене, плохонькое трюмо, фикус и железная кровать.
– Зеркальце мы для безопасности к стене лицом повернули, знаете – ценная вещь, – говорил Тетькин. – Ну, придут с обыском и сейчас же – стекло вдребезги. Лика своего не переносят. – Он опять засмеялся, потер череп. – А впрочем, я отчасти понимаю: такая, знаете, идет ломка, а тут – зеркало, – конечно, разобьешь…
Супруга его чистенько накрыла на стол, но вилки были ржавые, тарелки побитые, видимо – добро припрятали. Рощин и Катя с едким наслаждением ели вяленый рыбец, белый хлеб, яичницу с салом. Тетькин суетился, все подкладывал. Супруга его, сложив полные руки под грудью, жаловалась на жизнь:
– Такое кругом безобразие, притеснение, – прямо – египетские казни. Я, знаете, второй месяц не выхожу со двора… Хоть бы уж поскорее этих большевиков прогнали… В столице насчет этого как у вас говорят? Скоро их уничтожат?..
– Ну, уж ты выпалишь, – смущенно сказал Тетькин. – За такие слова тебя, знаешь, нынче не пожалеют, Софья Ивановна.
– И не буду молчать, расстреливайте! – У Софьи Ивановны глаза стали круглыми, крепко подхватила руки под грудью. – Будет
