ногу. После четырех матчей в НХЛ. Он вернулся в строй лишь два года спустя. На шестой минуте своего пятого матча он упал и остался лежать. Мира закричала. Всю свою жизнь она клялась, что никогда не задвинет свои интересы ради мужчины, и все-таки бросила все и прошла с ним через девять операций, черт знает сколько часов реабилитации, лечебной гимнастики и прочих специалистов. Талант, пот и труд, а в итоге одни только слезы и горечь – сердце Петера хотело гораздо большего, чем то, на что было способно тело. Мира помнит, как врач рассказал ей, что Петер уже никогда не сможет вернуться в элитный хоккей, потому что сказать это Петеру никто не решался.
У них тогда уже родился сын, а на подходе была дочка. Мира уже решила, что назовет ее Мая. Их папа несколько месяцев подряд сидел с ними дома, но словно отсутствовал. Бывших хоккеистов не бывает, их температура никогда уже не снизится до нашей. Это все равно что пытаться адаптировать к мирной жизни солдата, вернувшегося с войны – если не с кем сражаться, он так и будет слоняться без дела. Прежде все дни Петера были расписаны по часам и минутам, вплоть до автобусов и раздевалок. Еда, тренировки и даже сон. Одно из самых страшных слов для таких людей – «повседневность».
Бывали моменты, когда Мира хотела сдаться и думала о разводе. Тогда она вспоминала одну из бумажек с дурацкими девизами, висевшими на стене в детской комнате Петера: «Я отступаю лишь для того, чтобы взять разбег».
Петер остался в коридоре один. Дверь в кабинет Суне оказалась заперта. Впервые за двадцать лет. Никогда Петер не испытывал такой благодарности, как сейчас, – за то, что не надо смотреть в глаза. Он вспоминал о слогане на растяжке в кабинете директора: «Культура. Равноправие. Солидарность». В голове вертелись слова Суне, сказанные целую жизнь тому назад на предсезонной тренировке: «Культура – это не только то, что мы поощряем, но и то, что позволяем». Для Суне-тренера это значило бегать наравне с юниорами, когда он гонял их до рвоты на пробежках по лесу. Для Суне-человека это правило действовало и за пределами спорта.
Петер налил себе кофе, выпил его, хотя на вкус он был – точно на дне чашки лежала дохлая мышь, остановился у стены в коридоре. Там висела фотография всей команды серебряного сезона, самое яркое воспоминание в истории клуба. Такие фотографии висели повсюду. В среднем ряду рядом с Петером стоял Роббан Хольтс. С тех пор как Петер вернулся в Бьорнстад, они ни разу не разговаривали, но и дня не прошло, чтобы Петер не думал о том, какой была бы его жизнь, поменяйся они когда-то местами. Что, если бы Роббан оказался талантливее его, если бы он поехал в Канаду, а Петер остался в Бьорнстаде работать на фабрике? Тогда бы все сложилось совсем по-другому.
Однажды утром Мира разбудила Петера прежде, чем проснулись дети. Она повела его смотреть, как они спят. «Теперь твоя команда – они», – шептала Мира, снова и снова повторяя одно и то же, пока его слезы не потекли по ее щекам.
В тот год они построили что-то новое. Они остались в Канаде и боролись в каждом углу
