я говорю. Скажи, что отец Минор здесь, он отведет их в теплое и безопасное место, где они смогут переночевать. Сумеешь запомнить все это, сынок? Тогда скажи им это по-итальянски, быстро и громко.
И Тони Вульф Тон сказал. Не обращая внимания на сотни глаз, следивших за ним, даже позабыв на минуту о пожаре, Тони широко раскрыл маленький рот и пронзительным голосом передал сообщение на родном языке его отца, сдобренном мягким акцентом страны его матери и приправленном тут и там одним-двумя солеными американскими словечками. Его слушали. И понимали. Этот ребенок, этот бамбино, говорящий на смеси языков, которую мужчины, тем не менее, могли разобрать, несомненно, не лгал им! И священник, стоящий на снегу рядом с малышом, не предаст их. Они это прекрасно поняли. И, возможно, флаг, барабан, флейта, горн, бледное подобие военного строя, который поддерживали добровольные спасители, оказавшиеся так кстати и обещавшие помощь, безопасность и кров на ночь, стали для них тем самым символом власти, о котором догадался судья Прист в минуту озарения в Камлейтер-Холле.
Вожак сицилийцев, сжимавший пистолет, выступил на шаг или два вперед и что-то крикнул, а когда Тони Вулф ответил со своего насеста на плечах старого судьи, мужчина, словно удовлетворившись, развернулся и, жестикулируя, деловито заговорил с несколькими обступившими его товарищами.
– Что он сказал, малыш? – спросил судья, вытягивая шею, чтобы взглянуть вверх.
– Он сказал, господин судья, что им нужно это обсудить, – ответил Тони, вытягивая шею, чтобы посмотреть вниз.
– И что же ты ответил ему?
– Я ответил: «Давай, малец!»
Скрытый пухлым телом Тони, оседлавшего его шею, старый судья усмехнулся про себя. Волна смеха пробежала по рядам замершей толпы, голос Тони разносился далеко, и его манеру речи, видимо, встретили с одобрением. Психологию толпы, по словам одних ученых, понять трудно, а по мнению других – довольно легко.
Из глубины ватаги сицилийцев выдвинулся мужчина, но не тот, высокий, с пистолетом, а маленький и коренастый, который шел прихрамывая. В одиночестве он пересек хрустящий снег и подошел к тому месту, где, ожидая и наблюдая, стояли ветераны. Толпа, все еще сосредоточенно тихая, тоже ждала и наблюдала.
С оттенком театральности, присущей его народу, мужчина бросил нож к ногам судьи Приста и протянул обе руки в знак капитуляции. На людей, которые пришли отнять его жизнь, он почти не обращал внимания, лишь бросил на них косой взгляд через плечо. Он смотрел в лицо судьи, в лицо маленького Тони и в серьезное лицо старого священника, стоявшего рядом с этими двумя.
– Парни, – судья опустил Тони и жестом привлек внимание своих сограждан, – парни, вот человек, который утром совершил преступление, он отдает себя под мою защиту. И под вашу. Сейчас он отправится со мной в окружную тюрьму как заключенный. Я дал свое слово и дал слово от имени всего города, что его не тронут ни по дороге туда, ни на месте. Знаю, среди вас
