перевёл взгляд куда-то в глубь зала и резко начал:
Коль можно верить сновиденьям сладким,
Мне сны мои предсказывают радость.
Зал, и мы, за кулисами, вздрогнули от неожиданности. Перелько продолжал в том-же резком тоне:
В груди моей, как царь на троне-сердце.
Бац! С громким шлепком он ударил себя ладонью в грудь и стал мять её пальцами.
– Серёжа, сердце с левой стороны, с левой!, -раздался шёпот из противоположной кулисы, но Серёжа двигался дальше:
Как сладостно владеть самой любовью,
Коль тень её уже богата счастьем.
На последних словах он хотел улыбнуться, но от волнения и сценического зажима улыбка вышла какая-то кривая, превратив его лицо в какую-то гримасу опричника. Но я этого уже не видел, я перекрестился, и выбежал на сцену с напуганным взглядом.
Серёжа медленно повернул голову, и, увидев меня, вместо того, чтобы обрадоваться, почему-то испугался:
Ах, вести из Вероны??Бальтазар??
превращая все восклицательные знаки в вопросительные, и почему-то сверля меня подозрительными глазами, сказал он. Серёжа внезапно стал каким-то угрюмым. Затем он спокойно подошёл ко мне и протянул руку для рукопожатия:
Привет! Привёз письмо ты от Лоренцо?
Здорова ли моя Джульетта? Если
Ей хорошо, дурного быть не может!
Он стал распрашивать меня тем тоном, которым обычно строгая учительница спрашивает урок у завзятого троечника. На что я громким шёпотом, глядя за окно, ответил:
Ей хорошо, дурного быть не может,
Её ОСТАТКИ в склепе Капулетти…
– Придурок, ОСТАНКИ, а не ОСТАТКИ!, -зашипел из кулисы Кошечкин. Но я продолжал:
Я видел сам, как в склеп её несли
И тотчас же помчался к вам с вестями.
И тут… С Перелько случилась полная метаморфоза: угрюмость его сделалась какой-то угрожающей, он склонил голову как-то неестественно вправо и глубоко задумался, нахмурив лоб, и после долгой паузы глухо сказал:
Так вот что!
Затем, повернувшись лицом в зал, он поставил руки в боки, и каким-то меланхолическим голосом промолвил:
Я шлю вам вызов, звёзды!
затем, повернувшись ко мне, впроброс кинул:
Беги в мой дом. Дай мне чернил, бумаги
И лошадей найми: я еду в полночь.
Я продолжал:
Синьор мой, умоляю, успокойтесь:
Вы бледны, ваш безумный взгляд сулит
Недоброе.
говорил я это ему, глядя в его уставшие глаза и спокойное щекастое лицо, которое, видимо, полностью смирилось с потерей любимой, и казалось, говорило только одно: «Когда же всё это кончится!». Он смотрел на меня ещё секунды четыре, потом осознал, что теперь его фраза:
