Неизвестный Алексеев. Том 4. Послекнижие. Геннадий Алексеев

      Над временем и тяготеньем —

      Пройти, чтоб не оставить следа,

      Пройти, чтоб не оставить тени…

      Лекарство не врачевало, Геночка, похоже, не на шутку страдал. – Это, Даниил Бенедиктович, лишь зарифмованное заклинание, – сказал он.

      – И у Лохвицкой заклинание? – не сдавался упрямец-Головчинер, поглаживая ямку на подбородке, —

      – О, она хоть тенью хочет пройти… у поэтов второго ряда особенно велик соблазн громко заявить, что виноград зелен, – криво улыбнулся Бухтин.

      – Геночка, я правильно понимаю, что не смерть страшна, а забвение? – Шанский, кажется, угодил в болевую точку.

      Гена молчал… застигнутый врасплох, не мог скрыть смущения; наконец, вымолвил. – Я вообще-то тоже писал об этом; и – по совпадению – как раз в связи с Лохвицкой.

      Достал из папки листок.

      Было тихо-тихо, потом зафыркала кофеварка.

      – А что лучше, ранний успех? Как у той же Лохвицкой?

      – Ну да, чтобы сразу умереть, на гребне успеха. Или, если смерть не берёт, потом всю жизнь почивать-погибать на сопревших лаврах? – перебирал варианты Шанский.

      Геннадий Иванович молчал; только морщился раздражённо – Лейн чересчур уж громко затрубил свою раскатистую поэму.

      – Но что же, что толкает, заставляет?

      – Художественный инстинкт заставляет карабкаться, карабкаться на вершину.

      – И как? Удаётся её достичь?

      – Изредка.

      – Почему же?

      – Смерть обычно ближе, чем вершина.