первый век – век Америки» – при каждом удобном случае напоминал своему зятю тесть-сенатор. А вот для сынов офицера армии США Джона Смита эти слова воспринимались как наркотик, противодействовать которым разведчик Коваль не мог.
Не безучастна была и Мэри. Как она радовалась, что ее дети по целеустремленности так похожи на отца! Эдвард закончил военный колледж, затем католический университет, стал капелланом. В обычной жизни это священник. Не надень он погоны офицера, имел бы свой приход. А так с утра до ночи в полку, с солдатами. Даже убийцы и садисты, не успев смыть с себя чужую кровь (его полк высаживался в Сомали), спешили к молодому капеллану за отпущением грехов.
И он отпускал, прощал от имени Бога, как добрые родители прощают своим детям их невинные проказы.
В полку Эдуард Смит был не единственным священником. Кроме него, католика, был еще капеллан-протестант и капеллан-раввин. Между капелланами разных конфессий всегда существовала глухая вражда. Капелланы не столько увлекались мессами, столько доносами друг на друга. В этом промысле особым изяществом отличался раввин. Он стал было доносить и на Эдварда, но вмешался один могущественный сенатор и нечистоплотного капеллана перевели подальше от цивилизации – на островную базу в Тихом океане.
К Эдварду офицеры полка относились сдержанно, соблюдали дистанцию, так как узнали, чей он внук (об отце-полковнике им было известно меньше всего), а вот солдаты не скрывали своей привязанности. Эдвард обладал гибким умом и горячей сердечностью.
Мать радовалась, что ее старший сын нашел свое истинное призвание, значит, сделает карьеру. Но не радовался отец, понимая, что если Эдвард возьмет в голову, что двадцать первый век – век Америки, то не Джон Смит, а Иван Коваль потеряет сына.
Некоторое успокоение вносил младший. Он избрал, хотя и не без помощи деда, стезю бизнесмена. Бизнес у него пойдет потому, что он не зациклился на политике. По заверению деда, он с деньгами обращается о'кэй. Дай бог каждому в свои двадцать пять лет…
Здесь, в больнице Прикордонного, он почти неотступно думал о своей семье: ребят почему-то часто представлял подростками, беззащитными в той среде, где надо обязательно обладать острым умом и не менее острыми зубами. С болью и виноватостью вспоминал Мэри. Было бы у нее крепкое сердце – выдержала бы удар. Будь она жива и окажись на месте Насти, сейчас так бы заботливо и нежно ухаживала бы за ним, брошенным на больничную койку.
Словно в забытьи лежал Иван Григорьевич в холодной палате, испытывал непривычную слабость, даже трудно было веки размежить.
– Ваня, мы тебя поставим на ноги, – начальственным баском изрекал мэр. Его слова относились больше к присутствующим, чем к больному. – Ты меня слышишь?
– Слышу.
– Вот и добренько. – Славко Тарасович тряхнул мясистым подбородком и к присутствующим: – Прошу оставить нас одних.
Анастасия Карповна взяла свою сумочку, лежавшую на подоконнике, с подбадриващей улыбкой
