чем серая посредственность. Моя мать как-то сказала, что она никогда не считала себя посредственностью. А вот я – считала. И даже держалась за это убеждение изо всех сил, хотя бы потому, что оно делало меня на нее непохожей.
Я выдвинула глубокий ящик письменного стола – в нем клацнули и зазвенели десятки различных ключей и замков, собранные мною за долгие годы. Поиск подходящих друг другу ключей и замков был одной из маленьких глупых игр, в которые я играла сама с собой. Я уже зачерпнула наугад горсть ключей, когда звон колокольчика возвестил: входную дверь кто-то открыл. По воскресеньям кабинеты и галерея на первом этаже закрыты, и я никого не ждала. Именно потому и пришла сегодня в таком виде: в старых джинсах-клеш с обтрепанными краями, слишком низко сидевших на бедрах, футболке шестидесятых годов, шлепанцах и с дурацким хвостиком на затылке.
– Джорджия? – окликнул меня мистер Мэндвилл с лестницы. Галерея располагалась в помещении старого хлопкового склада на Чапитулас-стрит, каждое слово эхом отскакивало от голых кирпичных стен и деревянных полов.
Я приподнялась было из-за стола, однако замерла, услышав второй мужской голос и шаги двух пар ног на ступеньках.
– Джорджия?
Зная, что он наверняка видел мою машину на парковке, я вновь села за стол, надеясь, по крайней мере, спрятать шлепанцы.
– Я здесь, в кабинете, – крикнула я без надобности, когда шаги затихли за дверью. – Входите.
Мистер Мэндвилл открыл дверь и махнул своему спутнику, приглашая войти. На фоне высоченных потолков и огромных окон большинство людей, включая моего босса, казались карликами – но не гость. Он был очень высок, ростом, наверное, под два метра, с густыми и волнистыми светлыми волосами. Как человек, по роду занятий изучавший красивые объекты, я сразу отнесла его к таковым и даже не постаралась замаскировать свой оценивающий взгляд.
Пока они шли от двери, я встала и откровенно залюбовалась поджарой фигурой незнакомца, его широкими плечами, на редкость правильными чертами лица и глазами глубокого синего цвета, навевающими мысли о веджвудском фарфоре. Осознав, что таращусь на него, будто на викторианский шкаф или стул Хепплуайта, я усмехнулась про себя, подумав, что, вероятно, принадлежу к весьма небольшому числу женщин, способных сравнить красивого мужчину с предметом мебели.
Гость, должно быть, заметил мою усмешку, потому что остановился со слегка озадаченным выражением лица. Я не сразу сообразила, что он изучает меня почти с такой же тщательностью. Вспомнив о своем непарадном виде, я быстро села, с досадой осознав, что мне не все равно.
Мистер Мэндвилл, слегка хмурясь, уселся напротив стола. Он, я знала, не одобряет моего желания сидеть здесь одной в нерабочие часы. Сам он был человеком семейным, обожал шум и суету и любил своих работников почти так же сильно, как свою большую семью. Однако никогда не выражал недовольства моими привычками. До сих пор,
