стыдно.
А как же тогда он, Здыхлик, потолком которого всегда было несчастное дважды два, с полпинка решил два варианта контрольной, да еще и с усложненными шестыми заданиями?
Здыхлик горлом издает какой-то странный задушенный звук. Нечаянно. Но к нему сразу поворачиваются все. Девочки со страдальчески задранными бровками. Мальчишки с мучительно наморщенными лбами. Учительница, нахмуренно-спокойная. И сам Зубр – смотрит на Здыхлика в упор, и во взгляде его вовсе не снисходительное презрение, такое привычное для Здыхлика, а багровая пульсирующая ненависть.
Здыхлик бросается бежать.
За ним никто не гонится. Длинный коридор, лестница вниз, опять коридор – вот и кабинет литературы. Здыхлик, задыхаясь, скрючивается у его двери пополам. Куда же ты так бежишь, глупый. Если они захотят тебя догнать – догонят, как ни беги, а если тебя никто не хочет догонять, какой смысл доводить себя до рези в боку.
Ничего не происходит. Одноклассники, по одному и группками, подтягиваются, заходят в кабинет, швыряют свои ранцы на парты, болтают, смеются. Зубр, все такой же красный и всклокоченный, проходит мимо, не глядя толкает в плечо – мол, что встал на дороге, тут вообще-то люди ходят. Все как обычно.
То, чего он ждет, произойдет потом. Когда через три месяца слегка ошарашенный Здыхлик выйдет из учительской, переваривая новость («Тебя направляют защищать честь школы на математическую олимпиаду! Тебе оказано огромное доверие!»), его перехватит Зубр, оттащит в угол, будет сверлить безумными глазами, хватать за пиджак, оторвет пуговицу, начнет совать в руки злосчастную командирскую линейку («Возьми, возьми обратно, я был дурак, возьми, ну!»), потом примется угрожать – друзьями, отцом, потом вдруг неожиданно заплачет в голос, и это будет и гадко, и жалко. Здыхлик вывернется из его рук, пойдет прочь, ощутит спиной нестрашные Зубровы проклятия, пожмет плечами и грустно улыбнется.
А пока что этот удивительный день продолжается.
Красавица. Гости и Клуша
Ох и тяжело Клуше, когда у них прием. Клуша же что – за всё про всё, и еды на тыщу человек приготовь, и посудищу грязную в машину пихай. И за порядком следи, и в глаза не лезь. А что Клуша – Клуша понимает. Нынешние эти господа, они что любят: чтобы прислуга была тощая, как синие цыплята из старорежимных магазинов, и зубов чтобы полон рот, как у крокодила. А у Клуши, как говаривал папаня ее когдатошнего хахаля, есть за что подержаться. Хотя как раз когда говаривал, подержаться-то и не за что было. Тощая была Клуша, черная с голодухи, одни глаза торчали, да и от любви еще похудела. Все боялась: ну как его папаше не понравлюсь, жениться сыночку не даст. А папаша сам к ней лез как вьюн, все поближе садился, в бока пальцем больно тыкал, у Клуши аж щеки огнем загорелись – старый же, стыд-то какой. А сам потом сыну: ты, сопля беспорточная, нич-чего в бабах не понимаешь. Ты как с ней спать будешь, это ж доска стиральная, ребры через кожу лезут. У бабы должно быть за
