и отобрать его у Семена, никакой реакции от нее не услышала. Закончив говорить, Серафима открыла глаза.
– А место на озере приметила? – после долгой паузы спросила Елизавета.
– На память в таких делах надежда не велика. Там же всё одинаково: вода да тундра вокруг озера, – многозначительно проговорила Серафима. – Зарисовать пришлось, – ухмыльнулась она своим словам.
– Ох, девка! Если в худые руки это дело попадёт, много горя людям будет.
– Не попадёт. Надежнее не бывает. Никому не попадет. На счет этого я не беспокоюсь, – вздохнув, проговорила Плетнева, поправив что-то на груди под больничной рубахой. – И горя никому не принесёт. Об этом можно не беспокоиться.
– Ты в церковь, как выйдешь отсюда, сходи, легче станет. И живи в доме моем с миром. К церкви-то поближе будь. Душа успокоится, дай Бог.
В палате наступила тишина.
– Как чувствуешь-то себя, Лизавета? Может чего надо? Я схожу, принесу, – проговорила Серафима.
Не дождавшись ответа, Плетнева немного подождала, снова разглядывая все ту же трещину на потолке. Затем повернулась и посмотрела на соседку. Поняв, что та спит, и сама отвернулась к стенке. Вспомнила про городскую газету, о которой какой-то день говорила Елизавета. На ум пришла из нее статья, где сообщалось о недавних печальных событиях. «Взрыв на Бакарице. … в час пополудни, 26 чего октября, в Архангельске произошел взрыв на пароходе „Барон Дризден“… От взрывов рухнули… начались пожары… повреждены…, – всплыли в памяти газетные строки». Пытаясь лечь поудобнее, какое-то время ворочалась на скрипучей кровати и, наконец, тоже уснула.
Когда на следующее утро Серафима проснулась, кровать Елизаветы была пуста.
– Ночью умерла, – заметив ее вопросительный взгляд, пояснила вошедшая в палату санитарка.
Плетнева хотела спросить о похоронах, но горло сковало, и наружу вырвалось что-то маловразумительное. «Простыла что ли, – подумала Серафима, глядя на открытое окно. – Не от расстройства же голос пропал».
– Тут недалеко кладбище, отсюда с полкилометра будет. У кого нет никого из родных, всех там с больницы хоронят, – догадалась санитарка Шура, о чем хотела спросить Плетнева. – А окошко я закрою. Кто ж на всю ночь открытым держит. Осень ведь, тут не только голоса, а чего другого можно лишиться, – видя, как тяжело Серафима перенесла известие о смерти Петраковой, ей захотелось немного отвлечь ее, пусть даже не совсем уместной шуткой.
Прошло несколько дней. У Серафимы впервые за проведенные в больнице дни улучшилось настроение. Первые потрясения, связанные с ранением и потерей ноги, утихли. Сожаление и боль, вызванные смертью Елизаветы, притупились. Горло уже не болело, а голос перестал быть похожим на скрипучую телегу. Сегодня ей, наконец-то, захотелось выйти на улицу. Свежий
