мне чуждо. Кто хочет знания, пусть ищет его там, где оно находится, и я меньше всего вижу свое призвание в том, чтобы дать его. То, что я излагаю здесь, всего лишь мои фантазии, и с их помощью я стремлюсь дать представление не о вещах, а о себе самом.
Типограф XVI века должен был быть искушен во многих ремеслах. Помимо типографа, он был еще и книготорговцем, предпринимателем-капиталистом, составителем оглавлений и переводчиком, знавшим различные языки, равно как и корректором и издателем. Он должен был состоять в хороших отношениях с именитыми эрудитами, с одной стороны, и с богатыми меценатами и правителями – с другой. Его особый вклад в интеллектуальную жизнь не следует недооценивать.
Там они и остаются. Но ненадолго. Я-то знаю. Поэтому я пошла. Чтобы проститься. Всякий раз, когда я путешествую, я неизменно делаю это затем, чтобы проститься.
Шагать: прочитывать клочок земли, расшифровывать кусок мира.
Человек познает способности лишь через опыт. Когда орленок впервые расправляет крылья и доверяется воздушному потоку, он трепещет, точно молодая голубка. Когда сочинитель пишет свой первый труд, ни он сам, ни издатель еще не знают его настоящей цены. Но если издатель платит нам столько, сколько считает нужным, мы, в свою очередь, продаем ему то, что считаем нужным. И только успех позволяет и книгопродавцу, и литератору оценить работу.
Введение, начинающееся со старого рассказа Стефана Цвейга
Его можно взять в руки, как книгу, этот городок, и полистать страницы, – столько-то страниц в голове у каждого из обитателей. А когда война кончится, тогда в один прекрасный день, в один прекрасный год книги снова можно будет написать, созовем всех этих людей, и они прочтут наизусть все, что знают, и мы все это напечатаем на бумаге. А потом, возможно, наступит новый век тьмы и придется опять все начинать сначала. Но у человека есть одно замечательное свойство: если приходится все начинать сначала, он не отчаивается и не теряет мужества, ибо он знает, что это очень важно, что это стоит усилий.
Между отдельным повествованием и всей мировой литературой устанавливается связь, похожая на ту, что один книжный магазин поддерживает со всеми книжными, которые существуют, существовали и, возможно, будут существовать. Синекдоха и аналогия – ключевые для человеческого мышления приемы. Я начну разговор обо всех книжных магазинах настоящего, прошлого и – кто знает? – возможно, будущего с одной-единственной новеллы под названием «Мендель-букинист», которая была написана Стефаном Цвейгом в 1929 году и действие которой разворачивается в Вене на закате империи. Затем я перейду к другим повестям – о читателях бурного ХХ века.
На этот раз мы оказываемся не в Frauenhuber или Imperial, знаменитых венских кафе, о которых Цвейг вспоминал во «Вчерашнем мире»: «А основные новости мы узнавали в нашем “просветительском центре” – кафе»[4]. Повествование начинается с того, что рассказчик возвращается домой с окраины города и из-за внезапно хлынувшего дождя спешит укрыться в первом встречном заведении. Он устраивается за столиком, и его постепенно охватывает ощущение, что это место ему знакомо. Он шарит взглядом по мебели, по стойке, по бильярду, по ломберным столам и телефонной будке, чувствуя, что уже бывал здесь, упорно роется в памяти и наконец вспоминает, резко вспоминает.
Он находится в кафе Glück, а там, прямо перед ним, сидел когда-то букинист Якоб Мендель, сидел дни напролет, с половины восьмого утра до закрытия, окруженный каталогами и сложенными в стопки томами. Глядя сквозь очки на эти списки, на все эти данные и запоминая их, он теребил бороду и локоны в такт чтению, которое весьма походило на молитву: он приехал в Вену с намерением выучиться на раввина, но старые книги увели его с этого пути, чтобы он «отдался сверкающему и тысячеликому многобожию книг». Чтобы он стал Великим Менделем. Потому что Мендель был «небывалым чудом памяти», «библиографическим феноменом», «miraculum mundi[5], волшебным всесветным механизмом, регистрирующим книги», «титаном»:
За этим грязновато-бледным лбом, обросшим серым мохом, запечатлены были незримыми письменами, словно отлитые из металла, титульные листы всех когда-либо вышедших книг. Он мгновенно, не колеблясь, называл место выхода любого сочинения, появилось ли оно вчера или двести лет тому назад, его автора, первоначальную цену и букинистическую; помнил отчетливо и ясно и переплет, и иллюстрации, и факсимиле. <…> Он знал каждое растение, каждую инфузорию, каждую звезду в изменчивом зыбком книжном космосе. По каждой специальности он знал больше, чем специалисты, знал библиотеки лучше, чем библиотекари, наличность
Чудом света (
